Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

— Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, —проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах былничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. Узаднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь.Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом вСокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф сталраскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые онвыказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse,— думал он по-французски. — Ils sont сошше les loups qu`on ne peut apaiserqu`avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки:их ничем не удовлетворишь, кроме мяса. ] „Граф! один бог над нами!“ — вдругвспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало поспине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчинпрезрительно улыбнулся сам над собою. „J`avais d`autres devoirs, — подумал он.— Il fallait apaiser le peuple. Bien d`autres victimes ont peri et perissentpour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовалоудовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественногоблага. ] — и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел вотношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, — некак о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчинжертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как оглавнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы ябыл только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrementtracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан, ] но я должен был сохранить ижизнь и достоинство главнокомандующего“.

Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слышаболее страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегдабывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причинынравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С техпор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек несовершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью.Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благодругих людей.

Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда неизвестно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чемсостоит это благо. И Растопчин теперь знал это.

Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя всделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он такудачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] — наказатьпреступника и вместе с тем успокоить толпу.

«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, — думалРастопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). —Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом jefaisais d`une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я дляуспокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».

Приехав в свой загородный дом и занявшись домашнимираспоряжениями, граф совершенно успокоился.

Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничьеполе, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, чтобудет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. ГрафРастопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые онвыскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворнойлисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставлениястолицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившуюиз ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневноповорачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.

Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, убогадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколькоодиноких, таких же людей, которые шли по полю, что-то крича и размахиваяруками.

Один из них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И самграф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса илюбопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, которыйподбегал к вим.

Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемсяхалате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина,крича ему что-то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшеенеровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего былохудо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно пошафранно-желтым белкам.

— Стой! Остановись! Я говорю! — вскрикивал он пронзительно иопять что-то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.

Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.

— Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побиликаменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали моетело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, —кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так,как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.

— Пош… пошел скорее! — крикнул он на кучера дрожащимголосом.

Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позадисебя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а передглазами видел одно удивленно-испуганное, окровавленное лицо изменника в меховомтулупчике.

Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовалтеперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовалтеперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что,напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшноевоспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:

«Руби его, вы головой ответите мне!» — «Зачем я сказал этислова! Как-то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего быне было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившегодрагуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этотмальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступитьтак. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественноеблаго. ] — думал он.