Черный треугольник. Дилогия - Юрий Кларов

Это уже был не узелок, а узел. Гордиев узел, который, вопреки практике Александра Македонского, следовало не рубить, а терпеливо распутывать, не жалея ни сил, ни времени. Это понимали все приобщенные к расследованию, и в первую очередь Борин и Сухов.

Итак, квартира на Покровке…

Расспрашивая о ней Кустаря, Борин щедро угощал подследственного папиросами, что уже само по себе свидетельствовало об исключительном значении этих показаний.

Из объяснений Перхотина следовало, что заинтересовавшая нас квартира была для него чем-то вроде награды всевышнего за исключительное трудолюбие.

Наводка?

Нет, его никто не наводил. Эта квартира, как он изволил выразиться, была «приварком». Так получилось, что подготовляемый ранее налет по ряду причин не состоялся – «не выгорел». Другой на месте Перхотина выругался бы, плюнул и завалился пьянствовать в какую-нибудь ближайшую хазу. Но к счастью для бригады «Мобиль» Центророзыска, трудолюбивый Кустарь не привык зря терять время и где-то пролеживать бока, ежели есть возможность подзаработать, а такая возможность, как известно, всегда есть. Тут ему и подвернулась эта квартира. Подвернулась – надо «брать». Вот он и «взял», благо хозяев на месте не оказалось…

– А письмом не там ли разжился? – спрашивал Борин, пододвигая Кустарю свой портсигар с пайковыми папиросами, количество которых катастрофически уменьшилось.

Перхотин кряхтел от усердия, пытаясь что-то извлечь из своей намозоленной событиями памяти. Под страдальческим взором Петра Петровича безбожно дымил чужими папиросами, скреб в затылке, но вспомнить, как к нему попало это проклятое письмо, не мог.

– Могет, и на той квартире… Кто его знает? Рази упомнишь?

И все же к тому времени, когда в портсигаре инспектора Центророзыска оставалась одна лишь папироса, мы обогатились рядом сведений, имевших отношение не только к ценностям «Алмазного фонда», но и к убийству Глазукова.

По утверждению Кустаря, которое согласовывалось с некоторыми данными, полученными нами из других источников, убитый был уже не тем малопримечательным и в меру жуликоватым ювелиром, которого задержали в восемнадцатом в связи с ограблением в Кремле патриаршей ризницы.

За прошедшее время член союза хоругвеносцев, примерный христианин Анатолий Федорович Глазуков, побаивавшийся некогда и Дуплета, и Мишки Арставина, успел сделать на Хитровом рынке карьеру.

В 1919 году, когда мой старый приятель Никита Африканович Махов был наконец расстрелян бандотделом Московской ЧК, хитрованская верхушка – и до того благоволившая к Глазукову, который оказал ей немало услуг, – признала его «министром торговли и финансов вольного города Хивы».

Что и говорить, Никита Африканович, которого боялась сыскная полиция, был значительно крупнее трусливого Глазукова. Но из кого выбирать? Да и сам Хитров рынок уже не был прежним. К двадцатому году от государства в государстве, центра преступного мира необъятной Российской империи, мало что осталось.

Революция каленым железом выжигала доставшиеся ей по наследству язвы. Обескровленная облавами, обысками, расстрелами, потрясенная до основания разгромом крупнейших притонов, Хитровка потеряла свое былое значение. Время маховых безвозвратно прошло.

Но все же Хитровка существовала, и авторитет атамана Хитрова рынка среди уголовников Москвы был по-прежнему непререкаем. Устоев единовластия революция здесь не расшатала. Хитровка оставалась империей. Поэтому полностью исключалось, чтобы кто-либо из профессиональных преступников мог решиться на убийство Анатолия Федоровича Глазукова, находящегося под непосредственным покровительством атамана Хитрова рынка. Более того, учитывая положение, занимаемое Глазуковым, следовало предположить, что ежели хитрованцам удастся отыскать виновного – а розыски его, вне всякого сомнения, идут, – то он тотчас же будет убит, благо на Хитровке никто смертной казни не отменял…

Так выяснилось, что у Борина, расследующего убийство Глазукова, имеются конкуренты. И достаточно серьезные конкуренты…

– Кури, – сказал Петр Петрович, протягивая Кустарю портсигар, на дне которого сиротливо перекатывалась последняя папироска.

– Нам бы махры…

– Чего не держу, того не держу, – с облегчением сказал Борин и, закрыв портсигар, положил его в карман. – Значит, сможешь нас привести к квартире?

– Сможем.

– Не запамятовал ненароком?

– Адреса не скажем, а дом и квартеру помним. С зажмуренными глазами приведем. Не сумлевайтесь.

Кустарь сидел в Таганской тюрьме, или, как тогда говорили, в Таганском допре, то есть доме предварительного заключения.

Предполагалось, что с утра я, Борин и агент первого разряда Московского уголовного розыска Прозоров, который был старшим поста наружного наблюдения за домом Глазукова, когда произошло убийство, встретимся в комендатуре допра и отправимся оттуда на Покровку, где находилась интересовавшая нас квартира. Но так получилось, что в Таганский допр к обговоренному времени приехал лишь Прозоров.

Борин, человек скрупулезно точный и обязательный, прибыл с некоторым опозданием, так как вынужден был под утро посетить Сухаревку, где в бакалейном ряду обнаружили труп постового милиционера. Петр Петрович задержался всего на полчаса, но к его приезду Прозоров, не телефонировав дежурному по Центророзыску, оформил в комендатуре документы, получил Перхотина и вместе с ним уехал на извозчике.

Не смог принять непосредственного участия в подготовлявшейся операции и я.

Жена Зигмунда Ида, приходившаяся дальней родственницей Розе Штерн, невысокая брюнетка с большими библейскими глазами, очень напоминающая внешностью, но не темпераментом Розу (кто-то не без ехидства назвал ее бледной копией с яркого оригинала), всю свою жизнь обожала экспромты. Гимназисткой она сочиняла сентиментальные стихи, а затем совсем неожиданно не только для семьи, но, кажется, и для самой себя оказалась в тюрьме за сочинение и распространение прокламаций, призывающих к свержению существующего строя. Потом в коротком промежутке, образовавшемся между двумя тюрьмами, она ухитрилась не только познакомиться с Липовецким, но и выйти за него замуж. Не успел Зигмунд освоиться с положением женатого человека, как его уже ожидал новый экспромт – рождение дочери. После длительных дискуссий новорожденную решено было назвать Татьяной, и тогда Зигмунд узнал, что Ида назвала ее Машкой…

При одном слове «экспромт» Зигмунд бледнел и вздрагивал. Впрочем, может быть, мне это просто казалось.

Последнее время, не получая никаких вестей из Ревеля, где находилась Ида с дочерью, Липовецкий сильно нервничал. По заверению товарищей, которые ее туда направили, Ида уже успешно завершила порученное ей задание и должна была через Петроград сообщить о своем возвращении в Москву. Каждый день Зигмунд ждал телеграммы, оттягивая свою командировку в Орел. Телеграммы не было. Но стоило Липовецкому на два дня уехать в Орел, как в ту же ночь дежурная по 2-му Дому Советов вручила мне предназначавшуюся ему краткую телеграмму из Петрограда, которая начиналась со слова «встречай», а заканчивалась: «Целую Ида».