Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

— Назовите мне имя этого человека. — Франко кипел от злости. — И дайте мне его личное дело. Я хочу знать, кто его рекомендовал.

Пот, градом катившийся по лицу помощника, свидетельствовал, что личное дело не понадобится.

Аль-Серрас скрестил руки на груди.

— Странно, что вы не знаете, как меня зовут. Я стал знаменитым задолго до вашего рождения. И надеюсь оставаться знаменитым еще долго после вашего исчезновения.

Франко, переговаривавшийся с сопровождающими офицерами, не расслышал этих слов.

— В самом деле, — продолжал Аль-Серрас, — взгляните на среднюю продолжительность пребывания у власти премьер-министра или президента, даже диктатора или монарха. Она очень невелика. Подсчитайте, сколько правительств сменилось у нас с 1898 года…

— Кто-то рекомендовал этого шута, — прервал его Франко, — и я желаю знать, кто именно. Немедленно.

Помощник с преувеличенным вниманием посмотрел на лицо Аль-Серраса и вдруг истерически захохотал:

— Я его узнал! Это настройщик роялей! Кто притащил его сюда? Какую ужасную шутку с нами сыграли! — Он начал дергать Аль-Серраса за рукав пиджака, пытаясь оттащить его от рояля.

Офицеры, стоявшие рядом с Франко, пожали плечами. Раздраженный Франко снова водрузил очки на лицо. Он провел большую часть своей жизни в военных академиях и солдатских казармах и привык к глупым розыгрышам.

— Я разберусь в этом, — кричал помощник, выталкивая Аль-Серраса за дверь. И громче, чем нужно, завопил: — Пошел вон отсюда! Если тебе встретится маэстро Хусто Аль-Серрас, скажи ему, что мы все еще ждем его! Что он непозволительно опаздывает!

— Можете себе представить? — Аль-Серрас шумно рассмеялся, наполняя бокал вином. — Аль-Серрас — настройщик роялей! Это звучит даже более невероятно, чем Аль-Серрас — фашистский композитор! Ну разве не забавно?

Пикассо аплодировал рассказу. Ни тот ни другой не обратили внимания на мое молчание.

— И тем не менее, — добавил Аль-Серрас, став вдруг серьезным, — Франко оказал мне огромную услугу. Поняв, что некоторые из моих миниатюр для фортепиано могут его оскорбить, я вдруг осознал, что они имеют большую, чем я предполагал, ценность. Получается, что не только высокое искусство способно наносить удары врагам. Все эти годы я думал, что Испании нужны только симфонии. Может быть, этот демагог поможет нам понять, что даже скромное творчество обладает подрывной мощью?

Он снова посмотрел на меня, ожидая моей реакции, но я по-прежнему чувствовал себя слишком раздраженным, чтобы вступать с ним в беседу.

— Ваша история с Франко и мне напомнила кое о чем, — сказал Пикассо. Из кучи бумаг у стены он вытащил пачку гравюр. На них были карикатуры: человек, сидящий верхом на старой кляче, под ним — улыбающееся солнце, каким его рисуют трехлетние дети. Это был Франко, изображенный в виде Дон Кихота — в полосатых доспехах, размахивающий мечом. Деформированная голова напоминала фаллос. На другой карикатуре он был представлен в дамской кружевной мантилье, с короной на голове. Пикассо прочитал нам стихи собственного сочинения, написанные в качестве комментария к гравюрам: бессвязный, бессмысленный поток образов и метафор — какие-то анчоусы, саваны, сосиски и даже «сигнальная ракета с лилиями». Стихи не произвели на меня впечатления, чего не скажешь о карикатурах.

Картинка, на которой бык атаковал Дон Кихота, напомнила Аль-Серрасу о нашей последней встрече, и он пустился в подробный рассказ о преждевременной гибели призового быка доньи де Ларочи. Но Пикассо, похоже, его не слушал. Он поставил свой бокал, взял блокнот и начал делать набросок. Я решил было, что он намекает нам, что пора и честь знать, но Аль-Серрас не относился к числу тех, кто оставляет рассказ недосказанным, а бокал недопитым. Как ни странно, Пикассо работал так, словно чужое присутствие его не раздражало, а, напротив, вдохновляло. Завершив очередной набросок, он отрывал листок от блокнота, откладывал в сторону и начинал новый. Я видел быка, сначала надменного, затем рассерженного, затем обиженного. У лошади пикадора, раненной отставным генералом, в боку зияла дыра. Женщина — полагаю, это была донья де Лароча, — пронзительно кричала от горя, обратив лицо к небу.

Пикассо делал наброски, а Аль-Серрас продолжал развлекать его анекдотами из своей долгой и яркой карьеры, а также высказываниями об искусстве, музыке и жизни. К тому времени, когда Пикассо отложил блокнот в сторону, Аль-Серрас как раз добрался до встречи с Моне в 1923 году в Живерни, когда старый художник рисовал свои любимые кувшинки.

— Все эти вариации! Этот свет! Это то же самое, что я пытаюсь сделать на фортепиано: одна клавиатура, но бесконечное число оттенков. — Он почесал бороду и перешел на доверительный тон: — Пау, признаюсь, я не фанатик современного искусства. Я и Моне в этом признался. Но я ненавижу, чтобы обо мне думали как о реакционере.

— И что он сказал? — спросил Пикассо.

— Он сказал: «Дело не в стиле. Честность всегда революционна».

Часом позже мы с Аль-Серрасом вышли на улицу. Он нес потрепанный, похожий на саквояж чемодан.

Я поражался тому, как легко, несмотря на короткое знакомство, он сошелся с художником. А мне, знавшему его уже двадцать три года, приходилось взвешивать в разговоре с ним каждое слово.

В конце концов я пробормотал:

— Итак, у тебя новый друг.

— Вообще-то я только начинаю его узнавать, — отозвался Аль-Серрас. — Он сложный человек. На второй день я наблюдал у него дома жуткую сцену. К нему заявилась любовница и устроила драку с его женой.

— И?..

Аль-Серрас печально улыбнулся:

— Пау стоял на лестнице перед холстом, в руках — бамбуковая кисть. Любовница, вооруженная большой черной камерой, пыталась запечатлеть гения за работой. Жена скакала между ними и требовала от Пикассо, чтобы он выбрал, кто ему больше нужен.

Он рассмеялся, потом снова стал серьезным:

— Каюсь, я разбил пару сердец, но никогда не сталкивал женщин между собой. Потом они подрались. А он как ни в чем не бывало продолжал рисовать. И еще напевал себе под нос. — Он вздохнул: — Наверное, я слишком далек от реальной жизни. Поэтому не светит стать великим. Таким, как вы с Пикассо.

— При чем тут я?

— Способным забыть о людях. Целиком сосредоточиться на работе.

Мы остановились на светофоре. Он что, издевался надо мной?

— Ты сегодня был в ударе.

Он сделал вид, что следит за движением транспорта:

— Ты же знаешь, когда я нервничаю, на меня нападает болтливость.

— Нервничаешь?

— Ну, смущаюсь.

— Это Пикассо тебя смутил?

— Нет, ты. Ты заявился к нему, чтобы оказать на него давление. Указать ему, что он должен рисовать.

— Я не собирался давать ему указаний, — возразил я. Из головы у меня не шла реплика Аль-Серраса. Почему он нервничает, думая обо мне?