Эпоха рыцарства в истории Англии - Артур Брайант

Если монастырское духовенство слишком смешивалось с миром, которого, как предполагалось, они должны были избегать, белые же братья считали своим долгом находиться в миру. Ибо на каждого монаха на дороге приходилась дюжина нищенствующих братьев. Их можно было встретить при королевском дворе, в замке барона, в лавке купца, на сельском лугу, в пристанищах порока и глубочайшей нищеты. Говорили, что везде, где пролетит муха, можно увидеть «также и монаха». Именно они в дни Св. Франциска и Св. Доминика вывели христианство из укрытия на улицы и в поля. С тех пор, в конце XIII – начале XIV вв., они господствовали в теологической жизни нации. Но хотя монахи-попрошайки, как их называли, все еще оставались главными проповедниками эпохи, они уже не являлись бескорыстными и нищими святыми, «следующими нагими за Христом», какими впервые предстали сто тридцать лет назад. Следуя заветам основателей Ордена, они до сих пор просили подаяния повсюду на своем пути, хотя необходимость в этом давно отпала. Со своими великими международными орденами – францисканцы в серых одеяниях, доминиканцы в белых туниках и черных плащах, кармелиты, августинцы, все из них с сорока или более монастырями в Англии – они владели огромным богатством, монастырями и церквами; некоторые из них, как, например, знаменитая высотой в триста футов церковь Серых братьев в Лондоне, почти столь же великолепная, как и церкви гораздо больших аббатств. Более века пожертвования и завещанные наследства богачей лились в их сундуки и, будучи исповедниками королей, знати и купцов, они обладали огромным влиянием. Хотя самыми сильными в торгующих шерстью городах, чьи бюргеры заполнили огромные новые нефы, которые были возведены на их средства, их можно было увидеть повсюду, совершавшими богослужение как для богатых, так и для бедных, и используя популярные и даже сенсационные способы, чтобы обратить в свою веру и убедить внести пожертвование ордену.

Универсальная их привлекательность отчасти выросла из популярного стиля проповедования – искусства, которому они тщательно учились и в котором превосходили неграмотных и мало путешествующих приходских священников – и от понимающего и вкрадчивого способа, с каким они выслушивали исповеди, и готовности, с которой, по словам множества критиков среди светского и монастырского духовенства, они давали отпущение грехов, в особенности тем, чьи деньги соответствовали тяжести совершенных грехов. Они проявляли кипучую деятельность на обоих концах социальной и культурной лестницы, играя ведущую роль в обучении и теологических и философских спорах университетов Оксфорда и Кембриджа и угождая вкусам доверчивых и необразованных людей своими яркими и зачастую грубыми рассказами и сравнениями. Этот гениальный подход мирского человека сочетался с высоко эмоциональной привлекательностью, и они пользовались особым успехом у женщин, которым весьма импонировали их веселость, хорошее чувство юмора и «сегодня здесь, завтра там» подход, по словам их недоброжелателей, даже чересчур импонировали[352].

Из-за того, что их проповеди изменяли характер общедоступного богослужения, кафедры, возвышавшиеся на узких подпорках в форме перевернутых бокалов под яркими балдахинами, – в наше время их можно увидеть только в соборах и возле молельных крестов, находящихся под открытым небом, – стали частью сокровенной обстановки церквей богатых городов. С них монахи в капюшонах с помощью выразительных жестов произносили речи, приводившие в восторг паству, дамы в апостольниках и платках располагались вокруг на скамьях, в то время как их мужья стояли позади, прислонившись к колоннам, а простолюдины сидели на корточках или на камнях, покрытых тростниковыми подстилками. Во времена, когда не существовало газет, и лишь немногие умели читать, такие проповеди оказались весьма захватывающими, приправленными не только эффектными историями и остротами, но и новостями со всех концов Европы. Проповедники, читавшие их, умели как тонко льстить своим слушателям, даже когда те критиковали их, так и подвергать осуждению недочеты остальных, что делало их наставления – в своих лучших и проникновенных речах – не только религиозным переживанием (опытом), но и превосходным развлечением. В дошедших до нас записях XIV-XV вв., где некоторые сделаны на родном языке, а некоторые переведены на более благопристойную латынь, можно проследить за их техникой. «Вы хотите, чтобы я поведал вам о почтенных женщинах, – начинает один, возможно, подмигивая, чтобы выказать свой упрек. – Я собираюсь рассказать что-то кроме того, что я вижу ту старую даму, которая спит вон там... Ради Бога, если у кого-нибудь есть булавка, пусть он ее разбудит». Другой проповедник рассказывает о «маленьком черном бесенке», который бегает вокруг во время проповеди и «затыкает уши и закрывает глаза слушающим, делая их глухими и заставляя уснуть», или о крохотном старательном дьяволе, наполняющем целые мешки словами тех, кто «ведет пустые разговоры, болтает» в церкви и обходит стороной искренне молящихся[353]. Его можно увидеть за этим занятием в монастырской трапезной в соборе Или; искусный мастер, вырезавший его, должно быть, слышал такую проповедь.

Это проповедничество имело серьезные последствия. В дни широкой региональной дифференциации оно помогало создать общенациональное мнение, диалект и речь. Гораздо больше, чем могли писатели во времена, когда еще не было создано печатание, проповедники со своими сравнениями, высказываниями и остротами знакомили мужчин и женщин всех слоев общества со словами, пришедшими из половины западных языков и диалектов. И в эпоху поразительной социальной несправедливости и все более увеличивающейся разницы между богатыми и бедными они создали атмосферу внимания, в которой неравенство людей больше не могло считаться полностью неопровержимым. Церковь не учила, что люди равны; наоборот, она утверждала, что мир, как и небеса, является иерархичным, и каждый человек занимает предназначенное ему место и должен почитать и повиноваться тем, кто у власти. Однако живое изображение монахами судьбы, что ожидала неправедных людей, делало очевидным даже самым недалеким людям то, что никто, от короля до последнего нищего, не сможет спастись от адовых мук, если не соблюдает справедливость заповедей. Богатые, вещал в своих назиданиях доктор Бромиард, великий доминиканский проповедник, обманываются, думая, что они сами хозяева своего богатства, в то время как на самом деле они лишь его хранители на короткое время. «Все произошли от одних и тех же прародителей, и все пришли из одной же грязи». Где, вопрошал он, князья зла, короли и лорды, жившие в гордости и владевшие огромными дворцами, поместьями и землями, которые правили безжалостно и сурово, дабы обрести наслаждения мира? «Из всех своих богатств и лакомств у них сейчас ничего нет с собой, а черви пожирают их бренные тела. Вместо дворца, зала и комнаты их души будут томиться в глубоком адовом озере... Вместо ароматических ванн их тела будут погребены в узких могилах в земле, в ваннах чернее и омерзительнее, чем любая ванна из смолы и серы. Вместо бурных объятий их ожидают раскаленные адские угли... Вместо жен у них жабы, вместо огромной свиты и массы последователей их телами овладеют толпы червей, а их душами – сонмы демонов»[354]. Монахи нищенствующих орденов были лидерами эпохи, указывая разобщенному миру на мир вокруг них, где ныне брат не мог более пренебрегать требованиями брата.