Царство Агамемнона - Владимир Шаров

Сметонин, наоборот, был скептиком, коллеги за глаза даже говорили о его цинизме. Сам застарелый интеллигент – и его отец, и дед были университетскими профессорами, – взгляды Вышинского, его увлечение социализмом Сметонин считал маниловщиной, чистой воды прекраснодушием. Впрочем, безвредным, во всяком случае, в том его виде, что исповедовал Вышинский. Но разница во взглядах их не развела, скорее напротив. Отношения были самые доверительные.

Однажды Сметонин сказал мне, – говорил отец Зуеву, – что давеча на даче стал объяснять Вышинскому, что всегда считал, дескать революционеры – это дичь, а они, присяжные поверенные, хоть сами не охотятся, как псари, натаскивают охотничьих собак – следователей и прокуроров, те должны хорошо брать след, не терять его даже в дождь и даже на болоте, главное же – иметь бульдожью хватку.

Сметонин вообще любил говорить о государстве, – продолжал отец, – как об отлично организованной, правильно поставленной охоте. Не раз повторял, что все, кто ему служат, должны любить запах загнанной дичи, любить подвести ее под выстрел. Он и студентам объяснял, что, кем бы они потом ни стали, каждый обязан всю жизнь честно отстоять на своем номере.

И тогда же на бульваре – говорил Жестовский, – не удержался, принялся кричать, что вот эта ничтожная дичь, все эти обездоленные куропатки и зайцы вдруг сами заделались охотниками, палят в нас и палят. – И тут же, без перехода, его обычный каламбур: – «Господи, какую же дичь я нес!»”

Электра когда-то говорила, то же я нашел и в телегинском деле пятьдесят третьего года, что оба – и Вышинский, и Сметонин – были убеждены, что государство, пусть и бездарно организованное, худо управляемое, следует предпочесть хаосу. Хаос есть не просто полное, под ноль разрушение всех связей и отношений, главное, что при нем и человек, который никому не враг, который единственно чего хочет – спрятаться, отсидеться в тихом месте – и того найдут, ограбят, часто и убьют.

Гражданская война всё это лишь подтвердила. И тот и другой понимали: единственное, что поддерживает вышепомянутые связи, не дает им распасться – власть, оттого Сметонин в своей обычной манере любил говорить, что при самозащите власть вправе пролить любое количество крови – хаос всё равно прольет больше.

Из государственных институтов главным, что понятно, оба числили суд. Но Сметонин и тут оригинальничал: объяснял коллегам, что назначение правосудия – не выяснение правды, правд слишком много, вдобавок они изменчивы, взбалмошны, как какая-нибудь институтка, оттого даже Писание, то есть Божественная правда, так противоречиво – а лишь соблюдение процессуальных норм и правил. Именно нормы и правила, наставлял он уже студентов, тщательное, в полном смысле буквальное их соблюдение, придают обществу стабильность. Они есть и его каркас, и цемент, и несущая балка.

“Тогда же, дело опять было на бульваре, – объяснял отец Зуеву, – он мне много рассказывал, как представляет себе справедливый Страшный суд. Думаю, здесь корень и его попыток отмолить сатану. Я, конечно, не всё помню, – продолжал отец, – там было много тонкостей, понятных любому юристу, для меня же право – темный лес. Но что-то скажу.

Начинал он с того, что раз ты жил во времена антихриста, когда всё – и церковь, и царство, и таинства – сделалось безблагодатно, значит, о свободе выбора и речи нет, твой грех неволен хотя бы потому, что ничего, кроме греха, тогда вокруг не было. Одного этого достаточно для самого решительного снисхождения.

Но снисхождения Сметонину было мало. Пытаясь вернуть мир, каким он был до грехопадения, Сметонин объяснял мне, что на Страшном суде главную роль должен играть не общественный обвинитель, а общественный защитник. Рассказывал, что прямо видит, как перед Богом уже оправданный человек берет своего беса-искусителя на поруки.

Это очень важно, говорил он, что каждый – своего, то есть беса, которого он знает по имени и знает до капли всё зло, что тот ему принес; и вот теперь натерпевшийся от него человек торжественно, под присягой, заявляет, что к бывшему ненавистнику претензий у него нет. Он твердо знает, что бес встал на путь исправления, почему и просит Суд отдать обидчика ему на поруки. В этом высшем акте прощения и милосердия, по мнению Сметонина, как раз и произойдет восстановление изначальной мировой гармонии”.

“Ну что, – сказал Зуев, – о бесах мило, очень мило. Я бы даже сказал, трогательно. Циник он или не циник, душа у вашего Сметонина была нежная. Меня одно не устраивает: из того, что вы, Жестовский, рассказали – шубу не сошьешь. Ну да, не любили ваши товарищи советскую власть. Плохо, конечно, плохо. Считали, что живут в царстве сатаны, – уж просто глупость. О намеренье же свергнуть советскую власть, о планах, как это сделать, никто так и не услышал.

Что я начальству доложу? Что двадцать лет назад с полсотни человек свихнулись и пошли по церквам молиться о спасении сатаны? Да меня на смех поднимут, скажут: им место в дурке, заодно и тебе. В общем, нужны имена с фамилиями и адреса с явками, главное, конкретные планы и конкретные действия. Как твои, Жестовский, истинно-православные собирались свергнуть советскую власть? Повторяю: планы, действия, а не ля-ля-тополя. Были они или нет?”

Отец: “Были”.

Зуев: “А если были, с них и начнем”.

Отец: “С них не получится”.

Зуев: “Почему?”

Отец: “Если начну с планов, вы опять скажете, что это для дурки”.

Зуев: “А что надо, чтобы не сказал?”

Отец: “Вы, гражданин следователь, начали с того, что вас интересует знать, о чем я и Сметонин разговаривали, когда гуляли по бульварам”.

Зуев: “Говорил”.

Отец: “Так вот конкретные планы и конкретные же действия проистекали из наших разговоров, без них ничего не поймешь”.

Зуев: “Хорошо, я от своих слов не отказываюсь, меня, о чем вы там говорили, и тогда интересовало, и сейчас, мне от вас одно требуется: чтобы на выходе была конкретика”.

Отец: “Конкретика будет, но прежде придется многое объяснить. Понадобится время – допросов пять уйдет, не меньше”.

Зуев: “Время есть, никто никого не гонит. Только, Жестовский, помните, если опять всё к сатане сведете, наши с вами отношения испортятся”.

Отец: “Я, гражданин следователь, не подведу”.

Зуев: “Пять допросов – по-божески. Так что я слушаю. Приступайте. Кстати, я вчера с приятелем в «Национале» сидел, стал пересказывать, что от вас услышал, ему понравилось, только он вот что спросил: а что, это вправду возможно, чтобы сатана перестал быть сатаной, снова сделался ангелом?”

Отец: “Почему нет? Была бы Божья воля”.

Дальше в телегинском деле излагаются исторические работы Сметонина, смысла снова их здесь повторять нет.

Четыре допроса спустя:

Отец: “Как действовать, мы со Сметониным не обговаривали, ни разу эту тему не обсуждали, – продолжал Жестовский. – И так было ясно. Оба знали, что у Вышинского прямой выход на Сталина, что Коба его принимает вне очереди. Значит, дело было в Вышинском, чтобы он отнес Сталину и выложил перед ним на стол. А там уж как сложится. Тут были свои трудности. Все знали, что Вышинский ревнив и в высшей степени осторожен, если он поймет, что кто-то решил его использовать, – пиши пропало. Не пойдет и под пистолетом. Больше того – если вернуться к Сметонину – прервет с ним всякие отношения. То есть прежде надо было сделать, чтобы Вышинский наши «бульварные» соображения счел за свое, как свое и докладывал Сталину.