Мятежное православие - Андрей Богданов

Никанор и его единомышленники, не участвовавшие в «мятеже», были удовлетворены тем, что архимандрит и соборные старцы убедились в опасности экспериментов с необдуманными церковными переменами. 16 февраля монастырский собор утвердил особый приговор, чтобы «впредь не было никаких чинов нововводных. А если кто от нас, священников и дьяконов, станет какие вводить нововводные чины… и тех смирять монастырским жестоким смирением. А буде я, архимандрит, стану превращать чины церковные и вводить чины новые… и им, священником и дьяконом, мне о том говорить без студения (стеснения. – А. Б.)». Любое маленькое изменение могло производиться только с общего совета.

Уверенный в своих силах и надеясь на царскую милость, Соловецкий монастырь утверждал себя твердым поборником «отцепреданного благочестия». Отныне все, начиная с начальства и кончая простым служкой, как от адовой муки, открещивались от новых служебников и всяческих никонианских «прелестей» и даже в переписке с Москвой старательно уверяли своих корреспондентов, что никакие реформы Никона не проникли в Беломорскую твердыню.

Архимандрит Варфоломей сделал из событий еще один вывод и, несмотря на царское приглашение, целый год не выезжал из монастыря, всячески укрепляя в нем свое положение. Прозорливый Никанор видел, что суета Варфоломея скорее вредит, чем помогает архимандриту, подрывая его авторитет и плодя врагов. Варфоломей так и не усвоил, что не хитроумные интриги, а моральный авторитет у братии и трудников являются главной опорой власти в Соловецкой обители.

Никанор поднял голову от книги. В книгохранительнице стояла полная тишина. Именно потому над головой, на паперти Преображенского собора, тихим шелестом были слышны шаги сотен людей, топотавших сапогами по каменным плитам. Скрипнула дверь. Монастырский служка, осторожно пройдя к Никанору между ларями с книгами, с поклоном пригласил бывшего Саввинского архимандрита на большой собор. Никанор знал, что должно было произойти – да не знать мог только слепой и глухой, события низались на одну нить в видимом беспорядке, но с беспощадной последовательностью. Он со вздохом закрыл фолиант, застегнул застежки переплета и, слегка стукнув медными жуковинами[12], положил толстую книгу на полку. Участвовать в событиях Никанор не видел потребности, не пойти в собор – не мог.

Старец поднялся по кирпичной лесенке на паперть. Со всех сторон, а более всего по крытому двухэтажному каменному переходу, к распахнутым трехметровым железным дверям с коваными травами и орлами стекались люди. Как только люди собрались, под высокими сводами собора начался гвалт, не имеющий воздержания. Архимандрит Варфоломей еще зимой по трудному поморскому пути уехал в Москву, вызванный специальным царским указом. С тех пор в монастыре произошли многие события, которых следовало ожидать.

Вместе с наиболее уважаемыми людьми Соловков Никанор вышел в предалтарное пространство. Немедленно из плотной толпы монахов и трудников посыпались обвинения против монастырских властей, и прежде всего отсутствующего Варфоломея. Все это уже не раз приходилось слышать в более узких собраниях монахов и трудников, но впервые на большом соборе совершенно открыто люди осмеливались обвинять высшую монастырскую власть, причем не стесняясь ни в содержании речей, ни в выражениях.

– Долго жил Варфоломей в монастыре праведно, пел на клиросе незазорно и пьяного пития не пил, – раздавался один голос из-за спин собравшихся, – и мы, богомольцы Зосимы и Савватия, потому о нем били челом великому государю и свой выбор дали, что думали, что он и впредь не изменит своего обычая и станет жить по преданию святых чудотворцев, во всем невредно храня древнее монастырское благочиние. И до чего дожили!

– Своей слабостью и небрежением, – вторил другой голос, – Варфоломей предание великих чудотворцев Зосимы и Савватия во всем нарушил, и всякие древние монастырские обычаи на худшее изменил, и во всем монастырское благочиние вконец растлил и разорил непристойным своим житьем и пьянством! Да так, что всегда ломились наши житницы от хлеба и запасов – а ныне в них шаром покати! И в деньгах, и в еде в Соловках стало скудно».

Никанор прекрасно помнил, что после Соборного уложения 1649 года все прибывало и прибывало в монастырь трудников и монахов, бежавших от крепостной неволи; ко временам Варфоломея стало уже на постоянном житье на острове кроме монахов более шестисот человек. Все труднее становилось снабжать людей трудной поморской рожью и дорогой пшеницей, все изворотливее и прожорливее должно было становиться монастырское начальство. Занятый интригами среди соборной братии, Варфоломей не обращал на это особого внимания. Попросту говоря, он готов был все отдать за сохранение своей власти и суетного влияния при царском дворе.

Братия не забыла, как, вызванный царем Алексеем и уехавший с наказом просить для обители хлеба, Варфоломей в Москве в 1664 году тратил казну на званые обеды и подарки власть имущим. Царь, тут Никанор про себя внутренне усмехнулся, конечно, вызывал Варфоломея не для того, чтобы оказать ему пышные почести. Алексей Михайлович по уши увяз в польско-шведской войне. Страна стонала от непосильных налогов, сжиравшихся костром кровавой брани на западе. Монастырь, помимо того что должен был оборонять от шведского флота и десантов все Белое море (на архангелогородских воевод было мало надежды), еще должен был поставлять в казну средства для более или менее бездарных военных расходов царя.

Отпущенный тогда из Москвы «с великою честью» Варфоломей подрядился уплатить царю на содержание армий 20 000 рублей и 200 золотых (шедших курсом по нескольку рублей золотой). Эти деньги были безропотно выплачены монастырем, и никто из возмущенных Варфоломеем не вспоминал о них, ибо все, в том числе беглые разбойники и холопы, твердо помнили свой долг перед Российским государством. Однако Варфоломей не задумался, чтобы добыть братии необходимого хлеба. Присланные царем 396 коврижек выглядели издевательски. Царь, конечно, не оставил без внимания столь щедрое пожертвование на его военные авантюры: он соблаговолил утвердить за монастырем пожертвованный ему богомольцем дом с землей в Ярославле, освободил соловецкие вотчины от сбора денег на выкуп пленных и содержание новобранцев, а поморские соляные варницы – от сбора пятой деньги, велел не брать таможенных пошлин за провозимые по Двине монастырские товары и запасы.

Царю прежде всего нужны были наличные деньги, ибо он уже задумал вселенский обман с медной монетой. На ней монастырь не просто терял – он разорялся. Как по всей стране замена серебра медью разрушала торговые связи, так и на Соловках ничего не стоящие государственные медные деньги усугубляли тяжелое положение. Никанор знал, что в 1665 году монастырский приход составил 4960 рублей с копейками, а расход превышал 8023 рубля. Всегда стоящее на грани гибели хозяйство Поморья не просто приходило в упадок: люди видели, что дальнейшая политика московского правительства угрожает жизни на Белом море.

– Всякие различные яства, – кричали в Преображенском соборе монахи и трудники, – велит Варфоломей готовить для себя! Всегда ест и пьет в своей келье с молодыми учениками, да еще посылает в Архангельск повеления привозить к нему всякое немецкое питье и русское двойное вино перегонять. И пьет безобразно, просиживая ночи с молодыми монахами, а в трапезной с братией никогда не ест – и братскую пищу по сравнению со стариной всячески оскудил, лишил нас и тех утешений, что бывали в трапезе по праздникам!