Мятежное православие - Андрей Богданов

Спокойный тон сочинения энергичного Герасима контрастировал с пламенной проповедью умирающего иеромонаха Феоктиста, рассказывавшего «Об Антихристе и тайном царстве его». Видения Апокалипсиса старец толковал в духовном смысле: не физическая гибель мира, но духовное уничтожение грозит человечеству. Оно уже началось с разделения христианства в X веке на восточное и западное, уже пришел Антихрист в восточную православную церковь, которая отказалась от человеколюбивых законов Христа. Если первым предшественником Антихриста был папа римский, то вторым, более значительным – патриарх Никон. Но в действительности Антихрист есть понятие духовное – «собрание многих лиц, как бы в едином теле живущих». Сама церковь превращается в Антихриста – таков был трагический вывод анзерского пустынника.

Не только Феоктист, сосланный за свои убеждения в Анзерскую пустынь Соловецкого монастыря, но и сам воспитатель Никона преподобный Елиазар Анзерский имел ужасающее видение о связи Никона с дьяволом. Немощный старец Елиазар, почти не встававший с бедного ложа, своим рассказом проклял человека, восставшего на общую древнюю веру, желавшего утвердиться царем над церковным собранием верующих.

Дух беломорской свободы не принимал светского или церковного диктата. Слушая рассказ Герасима Фирсова, Никанор очезримо представлял себе людей, предстоявших на черном соборе архимандриту Илье. Старый соловецкий постриженник не заблуждался уже насчет чистоты помыслов каждого из братьев. За многими из соборных старцев он знал жадность, заставляющую их не только не отдавать все свои сбережения монастырю, но и пускать их в рост; он знал их слабости к роскоши и мелким земным удобствам, знал братьев, державших на свои средства по нескольку слуг и даже позволявших себе весьма грешные забавы.

За приказными старцами числились притеснения наемных работников и избиения крестьян; Никанору известны были случаи, когда на далеких промыслах и усольях монахи-приказчики брали себе в постели крестьянских женок и девок. Кто не поддавался плотским соблазнам, мог сдаться червю сребролюбия, «усчитывая» монастырь в документации о торговых сделках. Простые монахи, случалось, воровали и бывали тут же наказываемы за это «на теле».

Глядя на многочисленных монастырских трудников, легко было определить, что далеко не все из них вели раньше праведную христианскую жизнь, как не все стремились замолить работой прошлые грехи. Добротная и чистая монастырская одежда не скрывала рваных ноздрей беглых каторжников, сабельных и огнестрельных шрамов казаков, ходивших на своих быстрых «чайках» не только в Персию, но и по государевым рекам. Изнемогшие от несправедливости и утеснений крестьяне бежали в леса – и не один разбойник, обложенный карательными отрядами, пробивался в Поморье, чтобы навеки скрыться от всемогущего дворянского государства на острове великих чудотворцев Зосимы и Савватия.

У пришедших в монастырь, и особенно у тех, кто, постригаясь, переменял имя, не принято было спрашивать о прошлом. Значение имело только желание совместно и честно трудиться, оставив злые чувства и мирские несправедливости за волнами Белого моря. Но Никанор достоверно знал, что среди монахов и мирян были холопы, зарезавшие в отчаянии своих хозяев, были крестьяне, которые, будучи не в силах снести крепостной гнет, жгли семьи помещиков в их усадьбах, были солдаты и стрельцы, убивавшие своих воров-командиров. Эти «злодеи», порожденные несправедливым обществом, на Соловках чудесным образом «исправлялись» – и оказывались часто образцами добродетельной жизни и созидательной работы.

Впрочем, соловчане были снисходительны к слабостям. Сидя с братьями в келье и слыша, как буйствует где-то в соседнем здании истомленный бездельем князь Львов (распевавший не вполне уместные в монастыре песни вместе с Ефремом Каргопольцем, который, как всем было известно, уже предлагал Львову вместе бежать), Никанор отмечал про себя долготерпение братии к самому Герасиму Фирсову. Тот пришел в монастырь с четкими следами кнута на спине, которые заработал за мошенничество, торгуя на московском рынке жемчугом и соболями. Впрочем, из монастыря он сбегал – и был вновь бит плетьми, на этот раз на дворе патриарха Никона.

Давая Герасиму возможность исправиться, архимандрит Илья назначал его приказным старцем в разные береговые усолья. Герасим и там пытался погреть руки, каждый раз похищенное было у него отбираемо бдительными соловецкими властями. Видя, что затеи Герасима не удаются, а его хитроумие оказывается полезным монастырю, аскет Илья назначил его соборным старцем. И в этом сане Герасим не унимался: крал деньги (по 120, 70 и 20 рублей зараз), которые, впрочем, неизменно с него взыскивались, обманывал слепого больничного старца Меркурия, подсовывая в оплату за мед вырезанные из белого железа кружочки, пытался всучить плотничному старосте Сергию вместо серебряных монет луженые медяшки.

«А что делать, коли он купеческого рода?» – вздыхал каждый раз архимандрит Илья, веля наказать Герасима, но не отказывая ему в своем расположении. Правда, Герасим любил еще выпить и подраться, но и это ему прощалось за любовь к книгам и большие знания, которые буян щедро открывал братии. Как ни странно, настоящие разбойники, на руках которых было много христианской крови, держались в монастыре гораздо скромнее и более ценили добродушие братии. Как бы то ни было, подавляющее большинство соловецких обитателей слишком ценило независимость своей обители, чтобы трусливо смириться с вмешательством в свою веру московских властей.

«Помолимся, братья, – взывал на соборе к собравшимся единомышленникам архимандрит Илья, – чтобы нас Бог сподобил в православной вере умереть, как и отцам нашим, и чтобы латинской службы не пришлось принимать!»

«Тогда, – рассказывал Никанору Герасим Фирсов, – закричали все великими гласи, что Нам латинской службы и еретического чину не принимать! Причащаться от такой службы не хотим! Тебя, отца нашего, ни в чем не выдадим, в том руки приложим, что все заедино стоять готовы!» Единодушно соловчане составили решение свое на письме и стали все подписывать его, а кто не мог – за того подписывал его отец духовный. Только три или четыре человека из священнического чина воспротивились было всеобщему решению. Но архимандрит наш не ударил в грязь лицом. Видя всех на своей стороне, как крикнул на ослушников:

“Попенца вы худые, страдники! Или хотите латинскую еретическую службу служить?! Живы не уйдете из трапезы!”

Перепугались, конечно, попы, – говорил Герасим, усмехаясь, – и мигом бросились подписывать. Но Илья недаром опасался доноса: подписав соборный приговор, тут же кинулись, канальи, строчить свой донос и передали его с каким-то проходимцем в Москву прямо Никону-патриарху. Узнали мы об этом, да поздно было – не догнать. Просили паскуды испровергнуть весь Соловецкий монастырь из лона матери церкви! Ну, да Бог все видит: 8 июня подписали мы приговор черного собора, а 8 июля, как оказалось, сбежал Никон побитым псом из Москвы от царского гнева и патриарший свой престол оставил».

Об оставлении Никоном Патриаршего престола Никанор сам имел много чего рассказать братии, и все слушали его с большим вниманием, надеясь, что отныне покушения на независимость Соловков прекратятся. Но не очень-то утешил Никанор товарищей, говоря им, что хотя опасности от Никона непосредственно нет, но неизвестно, кто страшнее правой вере – патриарх-еретик или царь-тиран. Ведь и самого Никанора Алексей Михайлович отпустил на Соловки не иначе как уверившись, что мечта братии видеть его архимандритом не будет осуществлена.