1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

— Даже так?! — удивился Дмитрий Павлович.

— Даже так, — подтвердил британец, — но это уже не имеет значения. Теперь его придётся хорошенько спрятать. Человек, простреленный навылет, мало похож на погибшего под колёсами.

От лестницы послышался стон.

— Он очнулся! — Пуришкевич подпрыгнул в кресле. — Смотрите, он сейчас встанет!

Распутин действительно приходил в себя. Правой рукой с массивным золотым браслетом на запястье он прикрыл глаза от света, а левой осторожно ощупывал живот. Грудь его вздымалась неровными толчками, правая нога конвульсивно дёргалась. Рубашка уже заметно намокла от крови. Губы Распутина шевелились.

— Что он говорит? — спросил Пуришкевич, опасливо держась поодаль.

Дмитрий Павлович с британцем подошли к раненому и прислушались.

— Не пойму, — сказал великий князь. — Молится, что ли…

Распутин же, запинаясь, одними губами повторял последние слова своего прощального письма папе-государю, духа своего:

— Скажи твоим родным… я им заплатил моей жизнью… Я уже не в живых… Молись, молись… Будь сильным… Заботься о твоём избранном роде…

Вернон Келл, наконец, принял решение и обратился к великому князю:

— Феликс не в себе. Я прошу вас дойти до телефона. Вызовите, пожалуйста, этот номер, — он протянул визитную карточку без имени, с одними цифрами, — и тому, кто ответит, скажите: Ваня приехал. Одну фразу, ничего больше. Затем вызовите номер «Виллы Родэ» и спросите, нет ли там Григория Ефимовича. Само собой, вам ответят, что нет. Удивитесь и скажите, что он обещал давно приехать и, по всем вероятиям, скоро появится. Поторопитесь, прошу вас!

— Думаю, Феликса лучше отсюда увести, — сказал Дмитрий Павлович.

Британец не стал возражать.

— И вот ещё что, — добавил он. — Пустите музыку. Пускай всё выглядит так, будто вечеринка продолжается.

Великий князь поднял с дивана поскуливающего Юсупова и, придерживая за талию, повёл прочь из подвала. У подножия лестницы им пришлось обойти тело. Феликс шумно сглотнул и отвернулся. Келл глазами указал Пуришкевичу на Распутина:

— Давайте-ка мы с вами его оденем.

— Зачем?

— Чтобы спокойно вывести под руки, как пьяного. На случай, если нас всё-таки проследили. Князь прострелил ему печень. Это значит — обильное внутреннее кровотечение, и жить нашему другу осталось от силы полчаса.

Сверху весело запел граммофон.

Тоня пешком добралась до своего домика в Коломне.

С Надеждинской переулками вышла на Фонтанку и долго-долго брела вдоль пустынной набережной. Через Невский, через Гороховую… Лишь раз у Забалканского проспекта окликнул её городовой, а так — словно одна в целом мире. Может, и попались по пути несколько прохожих, но девушка их не заметила: ночь стояла тёмная, и глаза от ледяного ветра слезились. Только вот плакать — слёз не было. Ничего больше не было. Пустота внутри. Пустота.

У Фонтанки Тоню медленно обогнал какой-то автомобиль. За рулём нахохлился шофёр в огромной дохе, из салона выглядывали два пассажира в шубах. На лицо одного из них упал свет уличного фонаря, — и Тоня узнала князя Юсупова: он был в «Привале», когда Володя читал со сцены «Войну и мир»… её Володя… её бывший Володя… Мотор укатил дальше, на Крюков канал, а Тоня повернула к себе, в Щепяной переулок.

Квартира-живопырка под самой крышей встретила теплом. Осенью Тоня потратила на окна целый день. Сперва хорошенько вымыла толстые рамы, потом принялась за стёкла и оттёрла их скомканными газетами до визга и полной прозрачности. Орудуя мастихином, туго-натуго заткнула все щели и щёлочки паклей, а поверх прилепила крахмальным клейстером широкие бумажные полосы. Недавно под настроение она расписала эти полосы солнечными цветами.

Жилище со скошенным мансардным потолком было уютным, и Тоня называла его мастерской не зря. Скромному быту отведён был лишь один угол, где стояла узкая кушетка, застланная лоскутным одеялом. Поверх одеяла грудились подушки-думки с вышивками и аппликациями. В ногах кровати — старый шкаф, в изголовье — комод. В этом углу жила аккуратная девушка. Остальным пространством безраздельно владела художница.

Последнее время в моду вошла яркая, сочная, густая живопись — темперой, гуашью, маслом, — но Тоня предпочитала нежную акварель. Своими картинами она увешала всю квартирку; стопки листов лежали, где только можно; картоны стояли, прислонённые к стенам… И с каждого рисунка глядел Маяковский.

Вот он, на коротких крепких ногах фавна с копытцами вместо штиблет, плавит лбом стекло окошечное. За ним — комната в предрассветной мгле, и там на кровати, в прозрачной рубашке, соскользнувшей с одного плеча, сидит совсем ещё девочка — Тоня.

Вот акварели с Володей в восточных доспехах. Серия появилась после того, как Витька Шкловский прожужжал им уши переводом какого-то Сунь Цзы, древней китайской книги о войне.

Тот, кто побеждает в шести битвах из десяти, следует правилам звёзд. Тот, кто побеждает в семи битвах из десяти, следует правилам солнца. Тот, кто побеждает в восьми битвах из десяти, следует правилам луны. Тот же, кто побеждает в десяти битвах из десяти — искуснейший из полководцев, но может зайти слишком далеко.

Это было сказано про Маяковского. На одном дыхании Тоня написала его полководцем, который следует правилам звёзд, луны, солнца и — не следует никаким правилам. Она и любила того, кто попирал правила, издевался над правилами, высмеивал правила — в стихах, в жизни… своего Володю… своего бывшего Володю…

Ещё одна акварель — тайная вечеря, где среди разгульного застолья Маяковский сидит на месте Христа со строгим лицом в сиянии неземного света. Портретное сходство удавалось Тоне феноменально, и если над кем-то другим иной раз приходилось потрудиться, то Володю она могла писать с закрытыми глазами. Столько часов, не отрываясь, Тоня ощупывала его взглядом — когда любимый думал, ел, курил, ругался…

А вот — стопка иллюстраций к «Слуге двух господ» Гольдони. Один из недавних заказов, за который щедро заплатили. Мужественный Труффальдино с Володиным лицом — и нежная, наивная Эсмеральдина, вылитая Тоня. Как там сказано?

С кухни Тоня принесла початую бутылку вина и села за стол. Напротив у стены поставила свою последнюю картину, только вчера законченную. Большой картон, который она хотела подарить Володе на Рождество.

Тоня пила маленькими глотками. Она пробовала сочинять. Только о себе, только о себе, пусть о другом не будет речи… Свои полустихи, полупрозу назвала «Двое в одном сердце» и посвятила Маяковскому. Уже и не вспомнить, где сейчас та серая тетрадка.