Трусаки и субботники - Владимир Орлов

Поутру и Башкатов не сразу вспомнил о Галетове. Ну а вспомнил и сразу забыл. Галетов же не скандалил и отыгрываться не стал. Он лишь позвонил в Останкино (теперь – в Останкино) Осе Герасимову и вроде бы высказал восхищение: «Эко вы меня, шалуны, разработали!» Утром (до звонка Герасимову) он все же посчитал необходимым выразить соболезнование вдове друга детства. Принялся что-то бормотать трагическое, вдова удивилась: «Это ты, Алексей, по поводу кого?..» – «По поводу него…» – «А вот пускай он сам с тобой и объясняется. Он кончил бриться и сейчас подойдет к телефону…» Только тогда до Галетова дошло, какой нынче день в отрывном календаре. Дурных последствий шутка, достаточно мрачная по сути, Башкатову и его соучастникам не доставила. Запомнилась она надолго, в коридорах о ней весело судачили, но в присутствиях и слова о ней не было произнесено. Облапошенные, клянчившие всунуть их фамилии в список, не роптали (и Галетов помалкивал), хорошо ли ходить в дураках? И баснославный царедворец наш, если бы доброхоты угостили его историей с некрологом, вынужден был бы не гневаться, а подтверждать репутацию остряка.

В мою жизнь вошел, стало быть, новый розыгрыш Башкатова.

– Кого же ты хотел морочить первым номером на этот раз? – спросил я.

– Ну я не знаю… – отвел глаза Башкатов.

– Но теперь-то получается, что на роль первого простака или первого болвана был назначен я…

– Однако ты не проявил себя болваном.

– Проявил или не проявил, это еще неизвестно… Послушай, а те трое, что напали на меня на Третьей Мещанской и отобрали солонку?

– Разбойники-то? – оживился Башкатов и рассмеялся. – Мои штукари. Студентики из мхатовской школы. Курс Массальского. Павла Владимировича. Я тебе их представлю. Будущие звезды театра и кино. Еще гордиться будешь знакомством с ними.

– Мои ребра помнят их ботинки. А голос длинного я запомнил. Полагаю, вряд ли их обрадует новая встреча со мной.

– Да, тут я не принял во внимание, с кем имею дело, – озаботился Башкатов. – Ну ничего, выпьете на мировую, и ребра твои подобреют малость.

– А Чукреев? – спросил я.

– Что Чукреев?

– Чукреев. Секретарь наш ответственный. Ты и его впихивал в тайны солонок. Ты хоть знаешь, из-за чего он вены резал?

– Знаю. История глупейшая. То есть для него-то не глупейшая, раз так все кончилось… Мальчишкой был в оккупации, в Великих Луках, что ли, отец служил полицаем. Когда вступал в партию, об оккупации, а главное – об отце умолчал. А тут его встретил кто-то из великолукских соседей и побежал сообщать…

– Ну и что?

– Как что? Сейчас же бы отобрали партийный билет и со служб под зад коленом. Тут либо в петлю, либо – вены режь.

– Из-за партийного билета?

– А что может быть важнее партийного билета? А, Куделин? Ты мне провокации не устраивай! Кстати, на моей памяти это не первый случай в нашем здании… Несколько лет назад замзав фельетонов то ли повесился, то ли застрелился. Тот был постарше Чукреева. Юнкером попал в Белую армию, какое он имел право подбираться к партийному билету?

– Ну ладно, в случае с правдистом – позор и конец карьеры, допустим, хотя и там можно спорить о справедливости, а с Чукреевым-то что же?..

– Ты, Куделин, историк? – Башкатов принялся почесывать грудь.

– Какой я историк! Если только в том смысле, что нахожусь внутри исторического процесса.

– И то ладно. Историк не историк, а «Краткий курс истории ВКП(б)» знать обязан. Вот и исходи из него.

– Из «Краткого курса» исходит Глеб Аскольдович Ахметьев. И никакие препятствия не помешали его движению к партийному билету.

– Ахметьев – случай особый. И все его личные дела просвечены.

– А ты, значит, посчитал возможным и вены Чукреева присобачить к тайне солонок?

– К тайне солонки номер пятьдесят семь! Для тебя – простофили и дуралея! По всем правилам искусства должно было угнетать озадаченных сгущением зловещих совпадений.

– Но отчего ты изначально выбрал меня объектом нового развлечения?

Нет, нет и еще раз нет, последовало признание. Розыгрыши бывают внезапные и хлопушками умирают. Но эти как бы уже и созревшие. Иные, вроде случая с некрологом баснописцу, возникают ни с того ни с сего (хотя предпосылки к ним в глубинах жизни или сознания существуют) и могут иметь самые неожиданные сюжеты и последствия. И бывают предчувствия розыгрышей как предчувствия любых творческих актов. Первая случайно выданная К. В. солонка (причина тому – явное благодушество после сытного ужина с коньяком и, понятное дело, слезы хорошенькой Леночки Скворцовой) возбудила в Башкатове, в ту пору прискучневшем, соображение: «Ого! В этом что-то есть!» Поначалу он совершенно не представлял, какое направление розыгрышу или даже не розыгрышу, а хеппенингу, а то и самостоятельному житейскому приключению он придаст и кого в него вовлечет. Приключение это начинало ему уже казаться длительным, а в персонажи свои Башкатов стал приглядывать личности разных свойств – и Глеба Аскольдовича Ахметьева с его выходами на аристократов духа, и нашу пышнотелую красавицу Лану Чупихину, и истощенного неизрасходованным дарованием маэстро Бодолина, и своего коллегу, ездока на воздушных шарах и в батискафах Капустина, и даже этого пирожка ни с чем, попрыгунчика Миханчишина, да и других тоже. Каждый из этих персонажей мог бы подарить приключению свое развитие. Он им то и дело жужжал о тайнах коллекции Кочуй-Броделевича и во многих возбудил интересы. Жужжал им, в частности, и о четырех убиенных из-за солонок. Но кончилось все тем, что однажды Башкатов хлопнул себя по лбу или создал комфорты в ноздре и испытал озарение: «Ба! Василий Куделин! Вот он-то как раз мне и сгодится!»

– Из-за чего я был одарен столь дорогим угощением? – спросил я.

– Из-за несовершенств одарившего! – будто бы обрадовался собственной откровенности Башкатов. – Из-за мерзости его! Влюбчив я, друг мой ситный Вася, влюбчив! И угораздило меня влюбиться в Цыганкову. И был я в себе уверен. Пока не сообразил, что Цыганкова глядит в твою сторону. И убедил себя в том, что так оно и есть. Хотя и не во всем оказался прав. Но тогда во мне воспрянул гадкий мальчик…

– И ты решил: а дай-ка выставлю этого Куделина на посмешище! Представлю его дураком и простофилей.

– Примерно так, Василий, примерно так. Но ведь я был намерен принести тебе извинения. Надеюсь, ты их примешь?

– Приму, Владислав Антонович, приму. Сомнения у меня, естественно, были, но некоторые твои действия, признаюсь, меня умиляли и заставляли сомнения отметать. Скажем, осмотр возвращенной якобы разбойниками солонки с пакетиками, флаконами, кисточкой. Прямо Беккер-стрит. Зачем тебе надо было так влезать в образ сыщика? Ты будто ложку с остатками манной каши облизывал.

В ответ мне было разъяснено, что тут именно творческий акт. В случае, конечно, если анекдот возникает увлекательный и с возможностями сюжетных интриг. Начинается все с пустяковины (ну, разжалобила Лена Скворцова начальника), с вранья и ехидства, с капканов ближнему или вовсе безразличному человеку (мне, скажем), а потом все это захватывает, оживает, он, Башкатов, превратившись в творца действа, то есть одновременно в драматурга, актера, бутафора и постановщика, сам начинает верить в придуманное им приключение и его тайны. Потому он и возился тогда с солонкой номер пятьдесят семь, фарфоровой птицей с профилем Наполеона, меня принуждал озадачивать приятелей архивными изысканиями, ему уже хотелось надеяться на то, что приключение приведет к каким-то существенным событиям, что его персонажи независимо от его затеи что-нибудь учудят.