Детство - Карл Уве Кнаусгорд

Танцпол был совершенно пуст. Большинство девочек сидели за столиками у стены, большинство мальчиков собрались в других помещениях, где стояли столы для игры в пинг-понг и карром, или кучковались на дворе у крыльца, там к вечеру всегда собиралась компания с мопедами. С мопедами были в основном те ребята, которые ушли из школы совсем недавно и еще продолжали ухаживать за нашими школьницами.

Но я пришел сюда не играть в пинг-понг или болтаться на парковке с бутылкой колы в руке. Мне нужна была музыка, нужны были девочки и хотелось танцевать.

Выйти на пустой танцпол я не решался. Но как только две подружки как бы на пробу вышли потанцевать, а к ним тотчас же присоединились еще две девочки, я тоже пошел.

Завороженный ритмом и согреваемый приятно щекочущим сознанием, что все на меня смотрят, я начал танцевать. Одна песня, вторая, затем я отправился на поиски кого-нибудь знакомого. Купил бутылку колы, подсел к Ларсу и Эрику.

Все устройство моего существа — с моим интересом к одежде, с моими длинными ресницами и гладкими щеками, моей привычкой всех поучать и плохо скрываемыми повадками отличника — все было точно специально создано для того, чтобы стать почвой для неизбежной препубертатной катастрофы. Отнюдь не исправляло положения и то, как я себя вел на этих вечерах. Но ни о чем таком я даже не догадывался. Со стороны я себя не видел, переживая все изнутри себя, где завораживающие навязчивые ритмы Funkytown, странное, фальцетное пение группы Bee Gees, захватывающее «Hungry Heart» Спрингстина, сверкающая огнями тьма, вокруг столько девочек, со всех сторон их груди и бедра, глаза и губы, запах духов и разгоряченных, потных тел — вот что было там главное. Иногда я возвращался домой как пьяный после таких пятничных вечеров, где все привычное преображалось, как по волшебству, внезапно представая игрою смутных и таинственных теней, в то же время бесконечно роскошной и заманчивой, исполненной надежд и возможностей. Потому что ведь речь-то, ребята, о нашем физкультурном зале! А в нем — Сёльви и Хеге, Унни и Марианна! Там Гейр Хокон, Лейф Туре, Трунн и Сверре! В нем продаются сосиски с кетчупом и горчицей! А столы и стулья те же самые, что обычно стоят в наших учебных классах! И шведская стенка — она же та самая, на которой мы делаем гимнастические упражнения! Но все это уже не имело значения в темноте, когда загорались мерцающие огни, тогда все это вовлекалось в манящий сумрак волшебного круга и оставались только темнеющие зрачки и мягкие, дивные тела, бьющиеся сердца и искрящие как под током нервы. Весь в смятении уходил я из клуба в первый пятничный вечер, и весь трепещущий от порожденных им ожиданий вернулся в следующий.

Самое гениальное в этом клубе было то, что он облегчал сближение с девочками. Обыкновенно они находились за пределами досягаемости, с видом искушенным и скучающим, и, что мы ни делали, все в их глазах выглядело ребячеством, на переменах они устраивались с плеерами на солнышке и болтали там друг с дружкой или вязали, так что к ним и не подступиться. Даже когда я пытался, как раньше, заговаривать с ними на их языке, это все равно ни к чему не вело: звенел звонок, и мы все расходились каждый в свою сторону.

Иное дело в молодежном клубе: там можно было запросто подойти к какой-нибудь из них и пригласить ее на танец. Если не зарываться, выбирая какую-нибудь общепризнанную красавицу-девятиклассницу, вокруг которой стаями толпились кавалеры, тебе всегда отвечали согласием, и тогда оставалось выйти на танцпол и, прижавшись к ее податливому и теплому телу, кружить с ней, покачиваясь, и кружить, пока не кончится музыка. Ты, конечно, надеешься, что это перерастет во что-то большее, ты поймаешь украдкой брошенный на тебя взгляд, кокетливую улыбку, но даже если такого не происходило, эти мгновения и сами по себе были ценны, среди прочего и тем обещанием грядущих радостей райской наготы, которое они в себе таили. Все девочки, с которыми мне доводилось встречаться, — Анна Лисбет, Туне, Мариан и Кайса — учились в той же школе, ходили в клуб, но я, хоть и чувствовал порой укол в сердце, видя их с кем-то другим, однако же для меня они больше не существовали, это для меня умерло и осталось в прошлом; думая о них, я хотел только одного — чтобы они никому не говорили, кем я себя показал с ними. В особенности это касалось Кайсы. Я уже понял: то, что произошло в лесу, было нелепо и смешно, я вел себя там как законченный кретин и давно решил, что никогда никому не буду об этом рассказывать, даже Ларсу. Особенно Ларсу. Но у нее-то не было причин чего-то стыдиться, и, встречая ее поблизости, я приглядывался, не шепчется ли она с другими, после чего все, кто слушал, дружно обернулись бы на меня. Этого не случалось. Удары последовали с другой стороны, откуда я не ожидал. Еще с четвертого класса я присматривался к Лизе из параллельного класса, она была что надо, и мне нравилось смотреть на нее, когда она улыбается, рассматривать, во что она одета, нравилась ее решительность; Лиза была не из тех, кто промолчит, если ее что-то не устраивает, не робкого десятка, но с мягкими чертами лица, а когда мы перешли в седьмой класс, ее формы приобрели приятную округлость. Я все чаще и чаще поглядывал на нее. Мариан была ее лучшей подругой, и, когда улеглись страсти после нашего расставания, мы иногда садились с ней на лавочке поболтать, вместе шли домой из школы. И вот в одну из таких встреч она передала мне, что обо мне в тот день сказала Лиза.

Я вошел в старый физкультурный зал, который днем служил столовой, мы приходили туда на большой перемене, чтобы съесть принесенный из дома завтрак. Я вошел, и тут Лиза из-за стола, где все места были заняты, при виде меня вдруг сказала: «Фу, до чего же он противный! Меня от одного его вида колотит — прямо тошно смотреть!»

— Между прочим, я так не думаю, — добавила Мариан, пересказав мне эти слова. — И я не считаю, что ты — фемик.

— Фемик? — повторил я.

— Ну да. Все так говорят.

— Что-о?

— А ты разве не знал?

— Нет!

И тут, после того как Мариан это сказала, словно перестал действовать молчаливый уговор — не называть меня этим словом, пока мне с глазу на глаз не будут даны необходимые разъяснения, и все как по команде стали употреблять его вслух, оно распространялось по школе как пожар. Внезапно я сделался фемми. Так называли меня все. Девочки из нашего класса, девочки из других классов, некоторые мальчики нашего класса, мальчики из других классов, и даже в футбольной команде оно нет-нет да звучало. Как-то на тренировке ко мне обернулся Юнн и сказал: «Ну и фемик же ты все-таки, черт побери!» Его подхватили даже четвероклассники из нашего поселка, и выкрикивали мне вслед это словечко. «Фемик, фемик, фемик» — летело мне в уши со всех сторон. Мне вынесли приговор, хуже которого не придумаешь. Если мне случалось поспорить, например с Кристин Тамарой, она отметала все аргументы и повергала меня в прах одним-единственным словом: «Какой же ты фемик!», «Фемик несчастный!», «Привет, фемик», «Поди сюда, фемик!». Меня это убивало, ни о чем другом я уже почти не мог думать. Это слово встало в моем сознании черной стеной, заслонив собой все вокруг. И что хуже всего — я ничего не мог с этим поделать.