Детство - Карл Уве Кнаусгорд

Как-то под вечер в середине августа мы все вместе отправились в Торунген ловить крабов. Папа приобрел мощный подводный фонарь и в добавление к маске ныряльщика, ластам и пустому белому тазу взял с собой грабли. Когда мы причалили, с берега поднялась в воздух целая колония чаек и с криками летала у нас над головами, некоторые внезапно так резко пикировали вниз, что казалось, того гляди, клюнут; это были грозные и пугающие налеты, но пока мы дошли до внешней стороны острова, где перед нами раскинулась черная гладь ночного моря, они успокоились и постепенно угомонились. Мама разожгла костер, папа разделся, надел ласты, поплыл с фонариком в руках и скрылся под водой. Затем на поверхности показались бурлящие пузырьки, вырывающиеся из дыхательной трубки, и он вынырнул.

— Ни одного нет, — сказал он. — Попробуем в другом месте, подальше.

Мы с Ингве неторопливо пошли по прибрежным камням. За спиной у нас по-прежнему кричали чайки. Мама готовила для нас еду.

И вот он снова вынырнул, на этот раз с большим крабом, шевелившимся в руке.

— Давайте сюда таз! — сказал он.

Папа подошел к самому краю воды, кинул краба в таз и снова уплыл.

Мне стало за него неловко. Разве так ловят крабов! Их нужно вытаскивать граблями на берегу, приманивая на свет фонаря. А впрочем, на островке, кроме нас, никого не было.

Потом, когда у нас набралось полное ведро шевелящихся крабов, папа сел греться у костра, а мы жарили на огне сосиски и пили лимонад. По дороге к лодке, когда он загасил костер, плеснув на него ведро воды, и огонь с шипением потух, я наткнулся на мертвую чайку, она лежала на скале в небольшом углублении. Она была еще теплая. Внезапно ее лапа дернулась, я вздрогнул. Значит, она не мертвая? Я снова нагнулся над ней и дотронулся пальцем до белой грудки. Реакции не последовало. Я выпрямился. Было жутко видеть ее лежащей. Не столько оттого, что она мертвая, сколько от почти непристойной четкости очертаний и красок ее тела. Оранжевый клюв, желтые с черным глаза, широкие крылья. И лапы, такие чешуйчатые, как у рептилии.

— Что ты там нашел? — послышался за спиной голос папы.

Он повернул меня к себе и посветил в лицо фонариком. Защищаясь, я закрылся обеими руками.

— Мертвую чайку, — сказал я.

Он опустил фонарик лучом вниз.

— Покажи, — сказал он. — Где она лежит?

— Там. — Я показал пальцем.

В следующий миг она оказалась вся на свету, как на операционном столе. В мертвых глазах блеснул отсвет фонаря.

— Наверное, где-то остались птенцы, им очень не повезло, — сказал папа.

— Ты думаешь? — спросил я.

— Да, у них же не кончилось гнездование. Поэтому они так и нападали на нас. Пошли отсюда.

Мы поехали навстречу городским огням в сторону моста через пролив, под щелканье и призрачное шуршание крабов в двух полных ведрах. Папа сварил их сразу, как только мы приехали, и зрелище этой беспощадной операции, как их живыми вынимали из ведра и живьем кидали в кипящую воду, почему-то сняло щемящее чувство тяжести; мертвые крабы в белых, костяного цвета панцирях медленно ворочались в кастрюле.

Два дня спустя после ночной ловли крабов папа переехал в Кристиансанн. Ему предложили место в гимназии в поселке Веннесла — слишком далеко, чтобы мотаться туда каждый день, поэтому он снял квартиру в блочном доме на Слеттхёйе. В три поездки он перевез туда все нужные вещи на взятом взаймы прицепе и с этого дня стал бывать дома только по выходным, а со временем и того реже. Сначала было задумано так, что он подыщет подходящий дом поближе к Кристиансанну и мы переедем туда на следующее лето.

С его переездом дышаться стало свободнее. Невероятной удачей было и то, что он сменил место работы как раз в ту осень, когда мне предстояло перейти в школу, в которой он преподавал много лет. Если бы он продолжал там работать, я весь день ходил бы с мыслью о том, что он за мной надзирает, и не смел бы тогда и пальцем пошевельнуть, не продумав заранее все последствия. Такое выпало в свое время на долю Ингве. Мне повезло больше.

Первые дни в средней школе напоминали те шесть лет назад, когда мы пришли в первый класс. Незнакомые новые учителя, незнакомые новые помещения, и школьники тоже все незнакомые и новые, кроме тех, что перешли сюда из нашего класса. Здесь действовали другие порядки и правила и ходили другие истории и слухи, да и общая атмосфера была тут совершенно другая. В средней школе уже не играли. Никто не прыгал в резинку или через скакалочку, никто не играл в салки, «гуси-гуси» и «ручеек». Единственным исключением был футбол — в него тут играли так же, как и в начальной школе. На переменах в средней школе полагалось слоняться без дела. Курильщики околачивались в своем углу возле навеса, о чем-то болтали, хохотали, вооружившись зажигалками и сигаретами, кто в кожаной куртке, кто в джинсовой, почти у всех у них уже имелись хотя бы мопеды, поскольку байк был неотъемлемой частью этого образа жизни. О некоторых из них шептались, что они участвовали в ограблениях. Об одних, например, поговаривали, что они приходили в школу пьяные и даже пробовали наркотики, они, разумеется, этого не отрицали, но и не признавались открыто, так что их окружала атмосфера таинственности и зла, и кто, как не Юнн, в первый же обычный школьный день оказался в их кучке, хохоча своим сиплым смехом? Те, кто там собирался, презирали книжные знания, ненавидели школу, большинство из них хорошо умели делать что-то руками и думали уйти работать уже с восьмого класса; и их отпустили, всем безнадежным дали уйти, а школа была только рада от них избавиться. Но кроме сигареты во рту, они практически ничем не отличались от остальных школьников, те тоже стояли кучками по углам, болтали и хохотали. Отдельно девочки, и отдельно мальчики. Иногда мальчики приставали к девочкам, начиналась беготня с криками, а порой двое мальчишек затевали драку, и все, кто был на дворе, сбегались к дерущимся, их сносило туда, словно пловцов приливной волной, с которой бесполезно спорить.

Несколько недель ушло у нас на то, чтобы приспособиться к новому устройству школьной жизни. Все надо было сначала испробовать на практике: проверить, за какие границы нельзя переходить с учителями, и точно установить их предпочтения. Так сказать, освоиться на местности. Какие правила действуют в стенах школы, а какие за их пределами.

По естествознанию нам дали учителя Ларсена, известного тем, что он появился однажды в школе в пьяном виде. Он всегда выглядел так, точно проспал ночь одетый на диване и его только что разбудили. На какое бы время ни приходился урок, он всегда был вял и рассеян, но любил показывать опыты, шумные и дымные, так что нам его уроки нравились. Музыку вел Конрад, он же заведовал школьным молодежным клубом, одевался он в рубахи свободного кроя и черный жилет, носил очки, был слегка плешивый, круглолицый и усатый, моложавый и жизнерадостный и со всеми на «ты». По математике у нас был Вестад, бывший классный руководитель Ингве, краснорожий лысый мужчина в очках и с глазами-буравчиками, по домоводству — фрекен Хансен, седовласая, строгая дама, похожая на миссионерку, которая, кажется, с искренним рвением старалась научить нас, как жарить рыбные котлеты и варить картошку; английский, норвежский, религиоведение и обществознание вел наш классный руководитель Коллоен — долговязый и худощавый молодой человек лет под тридцать, с резкими чертами лица и с нетерпеливым характером; в общении с нами он, как правило, тщательно соблюдал дистанцию, но иногда вдруг проявлял неожиданную интуицию и неподдельную участливость.