Слепец в Газе - Олдос Хаксли

— И вы рекомендуете мне есть именно так?

— Более или менее.

— И вы также хотите, чтобы я так мыслил?

— В конечном итоге вы уже не сможете препятствовать этому. Но, конечно, лучше начать делать это сознательно.

— Но, дело в том, — начал Энтони, — что я уже мыслю как буддист. Может быть, не всегда, но, безусловно, во многом. Несмотря на ростбиф.

— Вам кажется, что вы мыслите как буддист, — возразил доктор. — Но на самом деле это не так. Все отрицать это думать не по-буддийски, а как христианин, который ест больше мяса из мясницкой, чем может одолеть его кишечник.

Энтони рассмеялся.

— Да, я знаю, что это звучит смешно, — сказал доктор. — Но это единственно оттого, что вы дуалист.

— Никогда так не считал.

— Может быть, не по убеждениям. Но на практике — кто вы еще, если не дуалист? Кто вы, Энтони Бивис? Умный человек — это очевидно. Но также очевидно, что вы имеете бессознательное тело. Эффективно мыслящий аппарат и безнадежно глупый сгусток мышц, костей и внутренних органов. Конечно же вы дуалист. Вы живете двойной жизнью. И одна из причин тому — то, что вы слишком сильно отравляете себя животными белками. Как и миллионы других людей конечно же! Какой сегодня самый главный враг христианства? Мороженое мясо. В прошлом только представители высших классов были глубоко скептичными, отчаянными и всеотрицающими. Почему? Среди других причин потому, что они были единственными, кто мог позволить себе есть много мяса. А теперь к вашим услугам дешевая кентерберийская телятина и охлажденная аргентинская говядина. Даже бедняки могут позволить себе отраву, вселяющую в них полный скептицизм и отчаяние. И только очень сильные стимулы побудят их к целенаправленной деятельности, но, что самое худшее, единственная деятельность, которую они могут развернуть, — дьявольская. Их стимулируют только истерические призывы преследовать евреев, казнить социалистов или развязывать войну. Вы лично, к счастью, слишком интеллигентны, чтобы быть фашистом или националистом, но опять-таки в теории, а не в жизни. Поверьте мне, Энтони Бивис, ваш кишечник созрел для фашизма и национализма. Он давно вынуждает вас стряхнуть с себя жуткое всеотрицание, к которому он же вас и приговорил, — и превратить одну форму насилия в другую.

— Действительно, — согласился Энтони, — я здесь только по этой причине. — Он протянул руку по направлению к туманному кряжу гор. — Только для того, чтобы освободиться от негативизма. Мы были на пути к революции, когда бедный Стейтс получил рану.

Доктор кивнул головой.

— Вот видите, — сказал он. — Вы сами говорите! Неужели вы полагаете, что очутились бы здесь, будь у вас здоровый кишечник?

— Ну, я не знаю, — со смехом ответил Энтони.

— Вы прекрасно знаете, что не оказались бы, — почти сурово произнес доктор. — И по крайней мере не поехали бы по этому безумному делу. Потому что конечно же вы были бы здесь, скажем, как антрополог или как учитель, целитель или кто хотите, если бы это значило понимать людей и помогать им.

Энтони медленно кивал головой, ничего не говоря, и после этого они долго ехали в тишине.

За окнами было светло, и под открытым небом чище, чем в маленьком ранчо. Доктор Миллер выбрал для своего хирургического театра маленькую лесную полянку за пределами деревни.

— Там, где не налетит мушиный рой, будем надеяться, — сказал он, очевидно, не слишком сильно веря в это.

Два mozo выстроили очаг и поставили на огонь котел с водой. У школьного учителя был позаимствован стол и несколько табуреток, на которые были водружены бутыли с дезинфицирующим средством и хлопковая простыня для изголовья больного.

Доктор Миллер дал Марку дозу нембутала, и, когда наступило время, его в бессознательном состоянии перенесли на полянку среди сосен. Мальчишки со всей деревни окружили носилки и стояли вокруг с молчаливым вниманием, пока пациента перекладывали на стол. В брюках и широкополых шляпах, с маленькими одеялами, сложенными за плечами, они казались не детьми, а нелепой и злобной пародией на взрослых.

Энтони, державший гангренозную ногу, выпрямился и, оглянувшись, увидел ряд загорелых лиц и блеск ярких черных глаз. При этом зрелище он почувствовал растущий неконтролируемый гнев.

— Быстро убирайтесь! — крикнул он по-английски и приблизился к ним, махая руками. — Вон отсюда, чертенята!

Дети отступили, но медленно, с неохотой и явным намерением занять прежние позиции, лишь только он повернется к ним спиной.

Энтони сделал быстрый рывок вперед и схватил одного малыша за руку.

— Ах ты, сорванец!

Он с силой тряхнул ребенка и затем, движимый непреодолимым желанием причинить боль, дал ему тумака по голове, от которого большая шляпа мальчика слетела и упала между деревьев.

Не издав ни единого звука, ребенок побежал вслед за своими приятелями. Энтони сделал последний угрожающий жест в их направлении, потом повернулся и побрел обратно к середине опушки. Он не сделал и нескольких шагов, когда камень, хорошо нацеленный, ударил его прямо посреди плеч. Он в гневе развернулся и разразился такими пошлыми ругательствами, которых не произносил с того времени, как был школьником.

Доктор Миллер, умывавший руки у столика, быстро взглянул на него.

— Что-то случилось?

— Маленькие чертенята швыряются камнями.

— Так вам и надо, — без всякого сочувствия произнес он. — Оставьте их в покое и идите выполнять свой долг.

Необычно клерикальное и военное слово внезапно заставило его с неудобством для себя осознать, что он вел себя глупо. Хуже, чем глупо. Вместе с осознанием непростительной глупости пришло желание оправдать ее. Тоном уязвленного негодования он произнес:

— Вы же не собираетесь позволять им смотреть, не так ли?

— Как я могу запретить им смотреть, если они хотят? — спросил доктор, вытирая руки. — А теперь, Энтони Бивис, — продолжил он почти свирепо, — крепитесь. Будет достаточно тяжело, так что, пожалуйста, без истерик.

Умолкнув и, из-за того, что тот пристыдил его, сердясь на Миллера, Энтони вымыл руки и надел чистую рубашку, которая должна была служить в качестве рабочего халата.

— Ну а теперь, — сказал доктор, шагнув вперед, — мы должны начать с удаления из этой ноги крови.

Из «этой», а не из «его» ноги, думал Энтони, стоя рядом с доктором и смотря на Марка, бесчувственно лежащего на ложе. Что-то безличное, никому, в сущности, не принадлежащее. Нога. Но лицо Марка, его спящее лицо, теперь так невероятно спокойное, гладкое несмотря на изможденность, как будто смертельное окостенение натянуло на искалеченные и напряженные мускулы новую кожу — оно никогда не стало бы просто «этим лицом». Оно было «его», его из-за несходства с той презрительной, страдающей маской, через которую Марк иногда смотрел на мир. Может быть, более всего из-за этого несходства. Энтони внезапно вспомнил, что говорил ему Марк еще несколько месяцев назад на Средиземном море, когда он проснулся и увидел эти глаза, теперь закрытые, но тогда широко открытые и яркие от насмешки, с сардонической ухмылкой разглядывающие его через москитную сетку. Может быть, человек на самом деле является тем, кем кажется во сне. Невинность и мир — сущность разума, а все остальное — простая случайность.