Есенин - Виталий Безруков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Есенин вместе со всеми выпил «горящую» рюмку чачи и принялся за хаши.
— Здорово! У-у-у! — мычал он от удовольствия. — Оттягивает как! Чудо! Как будто и не пили всю ночь! Давайте еще по одному «огоньку».
— Нет, Сергей! Сначала хорошо поешь! — предостерег Леонидзе. — Успеем еще возгореть! Помни, нас еще бани ждут!
— Ах да, бани! — Есенин, макая хлеб в горячий жирный бульон и отправляя куски в рот, добавил: — Но после бани сам Бог велел: укради, но выпей!
Все одобрительно засмеялись.
— Кто бы спорил? По-моему, Бог прав! — пошутил Табидзе.
Вошли трое музыкантов и, расположившись рядом с их столиком, заиграли. Есенин вынул из кармана деньги и протянул Паоло:
— Будь другом, Паоло, передай им, они ведь всю ночь с нами были — и опять пришли!
— Спрячь! Спрячь сейчас же! — возмутился Паоло Яшвили. — Зачем обижаешь? Им уже заплачено! Вай ме! Тициан, ты видел? Он платить хочет! Что, денег много в Москве поэтам платят? Ты что?! Вах! — не унимался Паоло. Есенин растерянно поглядел на Табидзе.
— Запомни, Сергей! — поднял тот вверх палец. — В Грузии самый последний нищий не позволит гостю за себя платить! Рубаху последнюю заложит! Гордость не позволяет.
— Прости, Паоло, я не знал! — Есенин, смутившись, спрятал деньги обратно. — Там, в Москве, я привык… Всё всегда за мой счет.
— Это не друзья, это… это… — Паоло от возмущения не находил слов.
— Прихлебатели! — подсказал Табидзе.
— Как-как?
— При-хле-ба-те-ли, Паоло. Так они по-русски называются!
— Вай ме! Мы тебе что? Московские приебатели, что ли?
Есенин прыснул от смеха от его оговорки. Тициан поправил друга:
— При-хле… хлебатели, Паоло! Приебатели — это другое.
— Вах! Нехорошее слово — «прихлебатели»! А мы друзья, и этим все сказано!
Леонидзе, отставляя в сторону остатки хаши, предложил:
— Давайте по последней и в баню, а то мы здесь застрянем, я чувствую! — Он долил из кувшина остатки чачи и провозгласил: — За друзей! За Россию и за Грузию!
Вылезая из-за стола, Есенин почувствовал, что тошнота, преследовавшая его все утро, прошла и тяжелое похмелье сменилось легким приятным опьянением.
Хозяин подошел к нему с корзиной, набитой всякой снедью: фруктами, зеленью, жареной курицей, сыром и большущей бутылкой вина. Сняв с головы огромную кепку, он поклонился:
— Я слышал про вас от ваших друзей, они здесь частые посетители. Теперь всем буду показывать: «Здесь сидел за столом сам Есенин с нашими лучшими поэтами». Заходите еще! Паоло, не обижайся за хаши!
Увидев, как Паоло достает деньги, всплеснул руками:
— Как можно! Какие деньги?! Вах! Такая честь! Внуки мои гордиться будут! Сакартвело!
— Спасибо, отец! — обнял Есенин хозяина.
Серные тифлисские бани были действительно восьмым чудом света.
Весь в мыльной пене, на лавке разлегся Есенин, и банщик стал делать ему массаж. Он бил его по спине кулаком, загибал с хрустом руки, ноги и в довершение, сполоснув в тазу ноги, встал поэту на спину и начал осторожно топтать; во время этой процедуры Есенин застонал от удовольствия. Завернутый в простыню, как римский патриций, вошел Табидзе, и следом Паоло с Георгием.
— Ну, как тебе наши бани? — Табидзе что-то сказал по-грузински банщику, и тот засмеялся, продолжая прогуливаться пятками по есенинскому позвоночнику.
— Хо-ро-шо! Здо-ро-во! Ой, бля! Он меня всего изломал, какой-то варежкой, шершавой, как наждак! Всю кожу содрал!
— Это называется «кхеса», ею старую кожу стирают! А как бассейн? Серная вода? — горделиво поинтересовался Табидзе.
— Ой, не могу, все, хватит! Паша, скажи ему, всю душу мне раздавил! Ой, бля!
Яшвили засмеялся и сказал по-грузински:
— Хватит, замучил гостя!
И банщик тут же послушно прекратил «измываться». Он набрал полный таз талой воды и окатил ею лежащего в изнеможении Есенина. Табидзе помог ему подняться и накинул на него простыню:
— Теперь отдыхать!
Они вошли в небольшую комнату с широкими диванами вдоль стен. На низеньком столике в центре была разложена закуска и расставлено вино — все, что дал им гостеприимный хозяин хашной. Есенин, с головой закутавшись в простыню, рухнул на диван.
— Век помнить буду! Чудо! Действительно заново родился!
— Как ты там сказал? После бани что?.. — лукаво спросил Паоло, разливая вино в изящные тонкие стаканчики.
— Это не он сказал, а Бог сказал: «После бани надо выпить «Мукузани»!»
— Ты великий поэт, Леонидзе, — похвалил Тициан друга. — Бани! Мукузани! Хорошая рифма! Мукузани так мукузани! Будем здоровы, друзья! — Они не торопясь, с наслаждением выпили прохладное вино. Леонидзе, всерьез восприняв похвалу друга, вдохновился:
— Экспромт, друзья! Экспромт!
Наполни свой бокал, Сергей,
Заздравный кубок с нами пей!
Быть может, вспомнишь наши бани,
Как пил ты с нами «Мукузани»,
И чачу пил, и «Хванчкару»,
«Киндзмараули»! Не совру,
Если скажу: был пир горой,
Когда мы встретились с тобой!
— Браво, Георгий! Молодец! Красивые стихи!
— Ты мне их обязательно запиши! — попросил Есенин. — Возьму на память о нашей встрече!
Поэты прилегли, откинувшись на спинки диванов и потягивая вино маленькими глотками.
— Ты можешь поспать, Сергей, — предложил Паоло, видя, что Есенин задремывает, — тебя здесь никто не потревожит.
— Прости, Сергей, я все хочу спросить, как там Сталин, — спросил Табидзе. — Ты говорил, что виделся с ним…
— Виделся, друг! — пробормотал Есенин, не открывая глаз. — В Кремль меня вызывали, он пригласил: лично встречался.
— Тебя одного? Вах! — недоверчиво покосился на него Яшвили.
— Нет, еще Маяковского, по-моему… сейчас не помню, но беседовали мы один на один.
— О чем, если не секрет? — полюбопытствовал Леонидзе.
Есенин ответил, засыпая и еле ворочая языком:
— Никаких секретов… разговор… разговор шел о… о необходимости перевести на русский язык вас… современных грузинских поэтов… — еле договорил он и словно провалился в объятия сна.
Сон первый
— Я пригласил вас, товарищ Есенин, как одного из первых поэтов России, — говорил Сталин, попыхивая трубкой и прохаживаясь взад-вперед по кабинету. — Советская власть, Сергей Александрович, протягивает вам руку… Я понимаю, вам трудно поверить: облаянный и оболганный газетной сволочью, с клеймом хулигана, скандалиста и антисемита, вы все равно выше этих бездарей и мерзавцев, носящих за пазухой камень против Советской власти.