Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

выпустить ни одной книжки, ни одного № журнала, не получив от цензора право на выпуск; цензору даётся известный срок на прочтение, но он не имеет права задержать №, pour eu referer a Г autorite [не доложив начальству]. Здешний цензурный комитет составлен из людей или совершенно идиотов, или людей очень низкой нравственной пробы… Для комитета достаточно было одного моего имени, чтобы заподозрить всю книжку, и он представил о своём недоумении в Петербург… некто Варадинов… сейчас признал биографию подлежащею запрещению и телеграфировал [В. А.] Долгорукову [московскому генерал-губернатору] о конфискации в типографии всех экземпляров». Только благодаря придворным связям Тютчевых, достучавшихся до самого императора, этот номер «РА» всё же вышел в свет, но в тексте Аксакова были сделаны несколько изъятий (в т. ч. и в цитатах из Тютчева), отдельные из которых не восстановлены и поныне.

Аресту (и уничтожению) подвергались и книги, порой весьма далёкие от современности.

Например, 11 июня 1873 г. по постановлению Комитета министров в количестве 1960 экземпляров «посредством обращения в массу» было истреблено первое после запрещения 1790 г. переиздание радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву». Аргументация Тимашева заслуживает цитирования: «Правда, что некоторые из учреждений, на которые с ожесточением нападает Радищев, относятся частью не к настоящему, а уже минувшему порядку вещей, но начало самодержавной власти, монархические учреждения, окружающие престол, авторитет и право власти светской и духовной, начало военной дисциплины составляют и доныне основные черты нашего государственного строя и управления. Даже изображение в беспощадно резких чертах прежних злоупотреблений помещичьей власти нельзя признать уместными, имея в виду, что противопоставляемые сословия помещиков и крестьян, несмотря на изменённые юридические отношения, продолжают существовать и соприкасаться между собой, и воспроизведение прежних кровавых обид и несправедливостей может только вызвать чувство мести и препятствовать водворению мирных правомерных отношений сословий на новых началах. Столь же предосудительны крайне резкие и односторонние нападки на цензурные учреждения в их принципе, так как эти учреждения продолжают существовать рядом с дарованными печати льготами»[605].

3 марта 1879 г. «путём сожжения» в количестве 580 экземпляров обратился в прах ранее арестованный тираж русского перевода сочинения известного английского историка Георга (Джорджа) Финлея «История Византийской и Греческой империи с 716 по 1453 г.». Это был вполне почтенный научный труд, но цензор сделал следующее замечание: «Автор книги, говоря об императорах-иконоборцах, высказывает им полное сочувствие. На поклонение иконам, мощам святых и т. п. он смотрит как на суеверие, вызванное грубостью и невежеством народа, а на иконоборчество — как на стремление искоренить религиозные предрассудки народа. Переводчик нигде не делает по поводу этих взглядов примечаний, которые парализовали бы в глазах читателя образ мыслей Финлея и оправдывали воззрения церкви православной». Управляющий Министерством внутренних дел Л. С. Маков 7 февраля 1879 г. в представлении Комитету министров писал: «Принимая в соображение, что сочинение Финлея… заключает в себе мысли, направленные против некоторых учений православной церкви, и сверх того, против неприкосновенности верховной власти и её атрибутов, и что распространение подобных мыслей в печати воспрещено… сочинение это подлежит запрещению». Судьба «Истории…» решалась на заседании Комитета министров. Большинство высказалось против её запрещения, не видя в ней ничего подрывающего устои, но меньшинство в составе председателя и пяти членов пришло к противоположному выводу. В частности, статс-секретарь С. Н. Урусов заявил, что «хотя он и не считает книгу Финлея о деспотизме византийских императоров направленной против существующего образа правления, но признаёт, что суждения автора могут быть неправильно применяемы читателями к самому принципу монархической неограниченной власти. Посему и имея в виду, что книга задержана уже министром внутренних дел и что отмена этого распоряжения нежелательна, он присоединяется к мнению о необходимости воспретить рассматриваемое сочинение». Александр II утвердил мнение меньшинства[606].

Всего, таким образом, в правление Царя-Освободителя было уничтожено 95 изданий.

По словам И. Шестакова, уже с середины 1860-х гг. «начало ясно высказываться желание власти остаться при прежних приёмах смахивания произволом встречающихся затруднений. Мысль о законности проводили только на словах… правительство же вовсе не хотело подчиняться ей и обнаруживало свои взгляды, даже не соблюдая приличий». С течением времени эта тенденция только усиливалась. Постоянное административное давление на и так не слишком обширные островки общественной самодеятельности до крайности раздражало образованный класс, слегка захмелевший от нескольких глотков свободы после трёх десятилетий николаевской духоты. Катков ещё в 1863 г. в письме к Валуеву афористично определил эту практику как «организованное недоверие правительства к народу, обособляющее их и уподобляющее первое завоевательной дружине». И. С. Тургенев в одном из писем 1875 г. с горечью заметил: «Время, в которое мы живём, сквернее того, в котором прошла наша молодость. Тогда мы стояли перед наглухо заколоченной дверью; теперь дверь как будто несколько приотворена, но пройти в неё ещё труднее».

«Нет ничего безобразнее русской бюрократии»

Реформы в главном не изменили управленческую систему империи. Александр II, подобно отцу, упорно стремился к тому, чтобы не только царствовать, но и править, контролируя все области государственной жизни. Прямым следствием этого несбыточного стремления было отсутствие «стройной бюрократической системы, устройство и полномочия органов которой были бы точно определены законом»[607]. «Не отрекаясь от своей сущности, самодержавие не могло быть введено не только в конституционные, но и в бюрократические рамки»[608].

Само понятие «закон» в александровскую эпоху, как и прежде, оставалось чрезвычайно расплывчатым, поскольку не существовало чёткой грани между законом и простым административным распоряжением: «…своим указом император мог наделить любое выбранное им постановление законодательной силой, даже если оно не было обсуждено установленным порядком или противоречило более ранним законам»[609]. В 1862 г. М. А. Корф предложил считать законами только те акты, которые «будут утверждены государем императором по предварительном рассмотрении… в Государственном совете». Но за царём при этом сохранялось бы право издавать законы, не обращаясь к мнению ГС, при условии, что они будут изложены в манифесте или указе, за его собственноручной подписью и с приложением большой государственной печати. Предложение это обсуждалось несколько лет, но безрезультатно. Законы продолжали приниматься так, как было удобно самодержцу и министрам.

«Кроме Государственного совета у нас законодательствуют: Комитет министров, Совет министров, Военный и Адмиралтейств Советы, Финансовый комитет и министры и главноуправляющие, каждый по своей части, путём ли единоличных всеподданнейших докладов, или посредством особых совещаний, или комиссий. Притом из ведения Государственного совета изъяты именно дела наиболее живого интереса и оставлено ему то, что менее интересует министров, как бы по пословице: „На тебе, Боже, что мне негоже!“», — разъясняет сенатор М. П. Веселовский. Например, в ГС «почти не поступали дела об акционерных компаниях и железнодорожном строительстве, а также военные вопросы,