Дата Туташхиа - Маечабук Ираклиевич Амирэджиби

при двух тысячах и парочке крупных бриллиантов. Про Якова и говорить нечего. Там тысяч на десять, не меньше было.

— М-да, слабоват мужик, — сказал Дата.

— Ты о ком это?

— Да Обезьяна или как там его.

— Обезьяна мне так сказал: я потому уступил, что мне на пятки наступали, деваться было некуда.

— Я не о том. Камушки свои зачем уступил — вот я о чем.

— Я сам Обезьяне говорил, прикончил бы дружка, распотрошил и нашел бы бриллиантики в желудке или в кишках.

— А он?

— Я, говорит, тогда в ворах ходил, а человеку воровской крови в свином дерьме не пристало копаться. Видишь, какой разговор?

— Можно было что-нибудь еще придумать…

— Я ему и это сказал, а то нет… Подождал бы, пока переварит, и заставил бы своими руками свое же дерьмо перебрать, перемыть и найти, а тогда бы и брал.

— А он что?

— А что? Дастуридзе, видишь, говорит ему, желудок у меня туго варит: запором мучаюсь, пока дождешься, нас накроют, а так бы отчего не подождать, сам бы увидел, что не брал я ничего и не глотал.

— Выходит, правда за Коста, ничего не скажешь! Брал не брал, а погоня ведь здесь!

Обезьяне куда деваться? Выдал он Коста напоследок — барабану столько не перепадает… И прощай, друг дорогой!

— Ну, а ты-то откуда все узнал?

— А я уже неделю, как из царицынской тюрьмы. Обезьяна там по другому делу срок ожидает. Про монастырь и мокрое дело там ничего не знают. Обезьяна узнал, что я освобождаюсь и в эти края путь держу, он меня и попросил Коста найти.

— Чего просил?.. Какая там Обезьяна? Косточки… бриллианты… Чего надо? — затарабанил опять Дастуридзе.

— О чем, спрашиваешь, просил Обезьяна? Он сказал, живет Коста там-то и там-то, поди и скажи ему… Словом, вот что он тебе велел: Обезьяна дал мне адрес — сто пятьдесят червонцев ты должен послать по этому адресу. Сделаешь — значит, ты согласен и на то, что я тебе сейчас скажу… Подтверждаешь вроде, и фамилию поставишь — Подтвердилов. Как деньги пошлешь, поедешь в Царицын, подмажешь следователя, чтоб Обезьяну освободили, а как он выйдет, ты ему и отдашь тот бриллиант, с косточку сливы, а который с абрикосовую — оставишь себе. Пусть, говорит, будет у Коста.

— Многовато дел он тебе надавал! А ну, как не согласится Коста, что Обезьяне делать?

— Он сказал, приду с топором-топориком, дерево под корень, а его схаваю и деток его заодно!.. Детки-то есть у тебя?

— Не пойму я что-то, — сказал Дата. — Ты поясней давай!

— А чего ясней… Он сидит по такому делу, Обезьяна этот, что ни при какой погоде ему меньше двадцати лет каторги не светит. Если Коста не сделает, как он велел, Обезьяна расколется по монастырскому делу. Ему-то от него ни жарко, ни холодно, а Коста с собой рядом посадит — вдвоем-то веселее. Обезьяна уже не вор, трумленный он, так что в таких делах ничто ему не помеха и никто не судья. Он на это с легкой душой пойдет… Что, опять не понятно?

Видал я шакала в капкане. Дастуридзе был — точнехонько этот шакал. Опять пошел он пришептывать, приговаривать, совсем громко забормотал:

— Бриллиант со сливовую косточку… с абрикосовую косточку бриллиант… с косточку сливы, слива с абрикоса… абрикос в косточку… бриллиант в сливе… слива с абрикосовую косточку… абрикос с бриллиант… — видно, думал сойти за полоумного. Думал, мы от него отстанем. Или чего еще думал — не знаю.

Помешаться тут было не мудрено. Здесь любого посади, заставь думать и разбираться в этом деле — ничего бы не вышло. Вроде бы все ясно, а твердо все-таки ничего не известно — это Дастуридзе понимал.

— А что, если Обезьяне этому сказать, нет больше Дастуридзе, отдал концы, преставился? — спросил Дата, и Дастуридзе навострил уши.

— Ты что, в своем уме? Он пошлет меня к сурамскому Яшке, а тому — хоть нож, хоть петля, ничего из него не выбьешь, дело и раскроется — это уже не сомневайся!

— А ты… Яшка концы отдал… помер, и все, — закричал Дастуридзе.

— Держи карман… Мне что, из-за тебя пол-Грузии на тот свет отправить? Да и не поверит Обезьяна?

— Бриллиант со сливовую косточку… бриллиант с абрикосовую косточку…

Теперь-то он уже кое-что понял. Первое — что мы с Датой заодно. Другое — он у нас в сетях, и от Обезьяны мы пришли или нет, а ему от нас никуда не деться. Одного он не знал — нужны нам бриллианты его, или денег нам хватит, или что другое у нас на уме. Он и пустился опять абрикосничать, чтобы с мыслями собраться.

— Я так понимаю, — сказал Дата, — вы монастырь ограбили в тот самый год, когда в Майкопе Бжилава призрел тебя голодного и босого, а ты в благодарность стянул у него два одеяла и смылся.

— Нет, нет, Дата… господь с тобой.

— Четыре года прошло… как раз, когда одеяла пропали. Ты уж не говори, что не крал, не серди меня. А то обижусь, и хоть не за тем пришел, вытряхну из тебя за парочку сотен одеял… не волнуйся!

Дастуридзе стал вдруг спокоен, хмур и прям.

— Не знаю я ни Обезьяны, ни Яшки сурамскегго, ни монастыря я не брал, ни одеял у Бжилавы. Пришли вы ко мне не дать, а взять. Я все это вижу и говорю вам честно — вас я не боюсь, прочности моей камень позавидует, а разговаривать здесь не место. Хотите, пойдем в дом.

— Ты, видно, из гимназии только-только, ей-богу!

— А он, правда, в гимназии учился, — подтвердил Дата.

Хозяин двинулся вперед, мы за ним к ресторану.

Он и бахвалился, и куражился, по видно было, сломлен человек. И сам он это знал. В небольшой комнате нам накрыли стол. Он сел во главе стола, как тамада, и сказал:

— Ешьте побыстрее, выкладывайте, с чем пожаловали, и проваливайте отсюда!..

Бедняга решил взять нас наглостью! Мы с Датой переглянулись… Я встал, двинул его кулаком в челюсть, и он вместе со стулом грохнулся оземь.

— Поднимись и сядь!

Он поднялся, сел, и я двинул его еще разок.

— Я спросил, зачем пожаловали, что тут плохого? — На всякий случай Дастуридзе прикрыл лицо локтем.

Я преподнес ему в третий раз и сказал:

— За этим и пожаловали! А так чего нам еще?

— Кричать буду…

— Ну, много не покричишь. — Дата наполовину вытащил из-за пазухи рукоятку нагана, дал хозяину поглядеть и сунул обратно.

— Долго еще бить будете?

— Пока вежливости