Красный флаг. История коммунизма - Дэвид Пристланд

На самом деле, при повышении цен, в качестве «собственников» государства рабочие и крестьяне больше всех разочаровались в коммунизме, так как именно они несли на себе бремя восточноевропейской «революции сверху» после 1949 года — революции даже более быстрой и радикальной, чем революция в СССР в 1930-х годах. После нее уровень жизни стал еще хуже, чем был в СССР 1930-х годов (хотя доход на душу населения выше). Только в более развитой Чехословакии инвестиции в промышленность составляли 20-27% национального дохода по сравнению с 9-10% ранее. Потребительские товары уже не были первоочередной задачей, а коллективизация вносила свой вклад в крайнюю нехватку продовольствия.

Для коммунистических лидеров такие потери казались неизбежной ценой развития; не было другого выбора, кроме как использовать иностранную помощь, иначе пришлось бы значительно снизить потребление ради инвестирования. Руководитель польских спецслужб, Якуб Берман, объяснял: «Нужно было смотреть на это реалистично, все сводилось к решению проблемы: восстанавливать систему народного хозяйства за счет потребления, но это могло привести к бунтам, что и случилось в 1956 году, или ничего не делать и оказаться в безвыходной ситуации».

Другие тем не менее скептически относились к доводам Бермана. Для критиков пятилетки представляли собой простые и чисто империалистические проекты, направленные на выжимку ресурсов для советской военщины. Большие суммы, которые СССР получал от репараций, подкрепляли это мнение: от 14 до 20 миллиардов долларов (возможно, более 16 миллиардов долларов, которые Соединенные Штаты выплатили Западной Европе в рамках Плана Маршалла). Большинство этих репараций приходило из Восточной Германии, однако они повлияли на экономику всех государств-спутников. Деятельность так называемого Совета Экономической Взаимопомощи (СЭВ), основанного в январе 1949 года, была также направлена на то, чтобы экономическое взаимодействие преследовало советские интересы[544].

Представление об СССР как об империи, высасывающей экономические соки и жизнеспособность из восточноевропейских колоний, наносило большой вред репутации коммунистического режима в этих странах. Коммунизм всегда пользовался особым успехом там, где он мог смешаться с местным национализмом, а сталинские режимы старались казаться исконными. Тем не менее их попытки облачиться в национальные цвета были часто малоубедительными, и вскоре, как показал Кундера, даже у преданных коммунистов появилось горькое презрение к русским. Как писал Чеслав Милош, у многих польских интеллектуалов созревало «неизмеримое презрение к России как к варварской стране». Их позиция была таковой: «Социализму — да, России — нет». Как и Бела Кун в 1919 году, они стали верить, что восточные европейцы были более способны, чем русские, признать социализм, потому что они более цивилизованны, образованны и организованны. Но, не способные высказать это открыто, они лицемерно восхваляли русскую литературу, песни и актеров при каждом Удобном случае.

Жесткий политический контроль мог быть особо неприятным и Унизительным для элиты восточноевропейских коммунистов. Показательным судам и чисткам изначально подвергались враги коммунизма. Самым известным стал процесс над болгарским лидером аграрной партии[545] Николой Петковым в 1947 году, чье «признание» пришлось опубликовать посмертно, потому что он отказался оказать содействие суду. Отпадение Югославии Тито от советского блока в 1948 году повлекло за собой волну репрессий и судебных процессов. Неуважительное отношение Тито стало настоящим вызовом советскому контролю, возникла реальная возможность того, что другие коммунисты последуют за ним. Вольфганг Леонард, например, бежал из Берлина в Белград после серьезного приступа «политической боли в животе», как он это называл. Сейчас он пришел к убеждению, что сталинский коммунизм, со своими партийными столовыми и жильем, был невыносимо лицемерным.

Москва ответила началом жестоких кампаний, которые должны были искоренить потенциальное влияние Тито на восточноевропейские коммунистические партии. Коммунисты, которые хотя бы некоторое время не жили в Москве, были в особой опасности. В дружественные государства послали экспертов НКВД по показательным процессам, чтобы поделиться опытом репрессий. Показательные суды и чистки предполагаемых последователей Тито были особо жестокими в странах, граничащих с Югославией, — Венгрии, Болгарии, Румынии и Албании[546]. В Польше Владислав Гомулка был также обвинен и в титоизме в 1951 году, потому что он выступал против жесткой централизации Коминформа и призывал к национальному пути к социализму. Тем не менее он избежал казни.

Вместе с антититоизмом Сталин и НКВД принесли и антисемитизм. Многие восточноевропейские режимы часто рады были искать народной поддержки, выставляя коммунистов еврейской национальности козлами отпущения: антисемитские кампании особо активно проводились в Польше, Восточной Германии, Румынии и Чехословакии. Позже Рудольф Сланский, второй по значимости в партии[547], был обвинен и в титоизме, и в сионизме. Показательный процесс над ним в ноябре 1952 года был тщательно спланирован и подготовлен, была даже записана генеральная репетиция на случай, если один из подсудимых откажется от своих показаний.

Репрессии тем не менее было трудно контролировать. Как и в 1936-1938 годах, Москва стала интересоваться прошлым политиков и приказала восточноевропейским партиям расследовать прошлое коммунистов, которых можно было подозревать в титоизме или у которых ранее были связи с Западом. Но результаты таких расследований могли быть сфабрикованы местными чиновниками, которые хотели свести счеты или оказать услугу друзьям, так же как это происходило во время террора 1930-х годов. Таким образом, террор в Восточной Европе был в какой-то степени логичен, но все же еще оставался непредсказуемым и случайным, порождая неразбериху и страх. В Восточной Германии, например, несколько коммунистов оказались под подозрением, так как при фашизме они жили на Западе; возможно, как утверждали их обвинители, они были «завербованы» западными шпионами. Следили и за заключенными концентрационных лагерей; одни обвинялись в трусости, другие — в безрассудстве. Используя именно такие дела, местные политики могли участвовать в игре. Эрих Хонеккер, будущий лидер Восточной Германии, получил партийный выговор за побег из фашистской тюрьмы без разрешения партии, однако это не имело для него никаких последствий; Франца Далема, серьезного соперника Вальтера Ульбрихта, выгнали с работы и угрожали судом, обвиняя его в том, что он пытался остановить восстание в концентрационном лагере Маутхаузена. В Албании и Румынии Энвер Ходжа и Георге Георгиу-Деж во время сталинских репрессий получили возможность укрепить свои кадры за счет московских.