История Французской революции - Франсуа Минье

Бонапарт ответил Сенату из Сен-Клу 5 флореаля XII года (25 апреля 1804 г.): „Ваши слова не перестают занимать мои мысли; они составляют предмет моих постоянных размышлений. Вы считаете наследственность верховной власти необходимой для ограждения народа от заговоров наших врагов и от волнений, вызываемых соперничающими честолюбиями. Многие из наших учреждений кажутся вам в то же время требующими усовершенствования; для безвозвратного утверждения общественного равенства и свободы вам кажется необходимым дать нации и правительству двойную гарантию. По мере того, как я останавливал свое внимание на этих важных предметах, я чувствовал все более и более, что в этих столь чрезвычайных и новых обстоятельствах мне необходимы для окончательного установления моих взглядов советы вашей мудрости и опытности. Я приглашаю вас объяснить мне вполне вашу мысль“. Сенат ответил, в свою очередь, 14 флореаля (4 мая): „Сенат считает нужным в интересах французского народа доверить управление республикой Наполеону Бонапарту как наследственному императору“. Эта заранее приготовленная сцена послужила прелюдией к установлению империи.

Трибун Кюре открыл прения в Трибунате условленной речью; он выдвигал те же мотивы, что и сенаторы. Предложение его было принято с полной готовностью. Один Карно имел смелость бороться против империи. „Я далек, — сказал он, — от желания уменьшить похвалы, воздаваемые первому консулу, но как бы велики ни были услуги, оказанные гражданином своей родине, есть границы национальной благодарности, поставленные как честью, так и разумом. Если этот гражданин восстановил общественную свободу, если он спас свое отечество, то можно ли награждать его на счет этой самой свободы? И не значило ли бы уничтожить его собственное дело, сделав страну личным его состоянием? С той минуты, как французскому народу предложили высказаться по вопросу о пожизненном консульстве, каждый мог легко заметить здесь заднюю мысль; и действительно, целый ряд монархических учреждений следовал один за другим. Сегодня, наконец, раскрылся окончательный смысл этих предварительных мер: мы созваны сюда высказаться относительно формального восстановления монархического правления и для того, чтобы облечь первого консула в наследственный императорский сан. Для того ли показали человеку свободу, чтобы он никогда не мог воспользоваться ею? Нет, я не могу считать это благо, предпочитаемое всякому другому, без которого все остальное ничто, за простую иллюзию! Мое сердце подсказывает мне, что свобода возможна, что ее режим более легок и прочен, чем всякое самовластное правительство. Я подал в свое время голос против пожизненного консульства, — также и теперь я подаю его против восстановления монархии; я полагаю, что в качестве трибуна не могу поступить иначе!“

Карно остался, однако, в одиночестве; все его товарищи восстали против мнения единственно оставшегося свободным человека. Любопытно видеть в прениях той эпохи удивительную перемену, происшедшую не только в идеях, но и в языке. Революция подвинулась назад вплоть до политических взглядов старого порядка: оставалось то же воодушевление, тот же фанатизм, но это было воодушевление лести и фанатизм рабства. Французы бросились в империю так же, как они бросались в революцию. Тогда они все относили к освобождению народов и говорили о веке разума, теперь же шла речь только о величии одного человека и о веке Бонапарта; вскоре они начали сражаться для создания новых королей, как прежде для образования республик.

Трибунат, Законодательный корпус и Сенат подали голос за империю, и она была провозглашена в Сен-Клу 28 флореаля XII года (18 мая 1804 г.). В тот же день сенатским постановлением Конституция была изменена и приспособлена к новому порядку вещей. Империя требовала соответствующую обстановку; ей дали французских принцев, высших сановников, маршалов, камергеров и пажей. Всякая гласность была уничтожена. Свобода печати была уже подчинена цензуре, оставалась только трибуна, но и она сделалась молчаливой. Заседания Трибуната стали происходить по отделениям и сделались тайными, как и заседания Государственного совета. Считая с этого дня, в продолжение десяти лет Францией управляли при закрытых дверях. Иосиф и Людовик Бонапарт были признаны французскими принцами, Бертье, Мюрат, Монсе, Журдан, Массена, Ожеро, Бернадотт, Сульт, Брюн, Ланн, Мортье, Ней, Даву, Бессьер, Келлерман, Лефевр, Периньон, Серюрье были назначены маршалами империи. Департаменты писали адреса, духовенство сравнивало Наполеона с новым Моисеем, новым Матафией, новым Киром. Оно видело в его возвышении перст Божий и говорило, что все обязаны ему повиновением как владыке всех, а его министрам как посланным его, ибо такова воля Провидения. Папа Пий VIII приехал в Париж, чтобы лично помазать миром главу новой династии. Коронование происходило в воскресенье 2 декабря в соборе Парижской Богоматери.

Это торжество было заранее подготовлено, и весь церемониал его был установлен сообразно прежним обычаям. Император прибыл в собор вместе с императрицей Жозефиной в карете, украшенной короной и запряженной восемью белыми лошадями; его сопровождала гвардия. Папа, кардиналы, архиепископы, епископы и члены всех высших государственных учреждений ждали его в соборе, великолепно разукрашенном для этой чрезвычайной церемонии. При входе Наполеона приветствовали речью; затем, облеченный в императорскую мантию, с короной на голове и скипетром в руке, он взошел на трон, возвышавшийся в глубине собора.

Великий раздаватель милостыни[54], один из кардиналов и епископ подошли к нему и повели его к подножию алтаря для помазания. Папа трижды помазал ему голову и руки и произнес следующую речь: „Всемогущий Бог, поставивший Газаила на царство в Сирии и Иуя на царство в Израиле, объявив им свою волю через пророка Илию, Всемогущий Бог, изливший святое помазание на царство на главы Саула и Давида через пророка Самуила, излей моими руками сокровище твоих милостей и твоих благословений на раба твоего Наполеона, которого мы, недостойные, помазуем во имя Твое сегодня на царство“.

Папа торжественно отвел Наполеона к его трону, и после того, как тот принес на Евангелии присягу, установленную новой конституцией, герольдмейстер провозгласил громким голосом: „Преславный и преавгустейший император французов коронован и возведен на престол. Да здравствует император!“ Вся церковь огласилась тотчас же тем же кликом; раздался залп артиллерии, и папа запел „Te Deum“. Празднества продолжались несколько дней; но эти праздники на заказ, эти празднества абсолютной власти не дышали больше той живой, искренней, единодушной народной радостью, какой было отмечено первое празднование 14 июля; как ни опустилась нация, она не приветствовала, однако, деспотизма с тем же ликованием, с каким она встречала первые шаги свободы.

Консульство было последним периодом существования республики. Революция начинала воплощаться в одном человеке. В первое время консульского правления Бонапарт привлек к себе изгнанные сословия, призвав их обратно; он нашел народ еще взволнованным всеми страстями и вернул его к спокойствию работой, к благосостоянию — восстановлением порядка; наконец, он принудил Европу, побежденную в третий раз, признать его возвышение. До Амьенского мира Бонапарт дал республике победу, согласие и благоденствие, не пожертвовав свободой. Он мог бы тогда, если бы захотел, сделаться представителем того великого века, принципом которого было освящение достаточного равенства, разумной свободы и развития цивилизации. Нация попала в руки того, кто мог стать или великим человеком, или деспотом; от него зависело сохранить завоеванную народом свободу или поработить ее. Он предпочел осуществление своих личных планов, он предпочел себя одного целому человечеству. Воспитанный в палатке, явившийся поздно на сцену революции, он понял только ее материальную и выгодную сторону; он не верил ни в порожденные ею нравственные потребности, ни в верования, ее волновавшие; рано или поздно они должны были вновь появиться и погубить его. Он видел в революции только уже близкое к концу восстание, утомленный народ, отдавшийся его милости, и корону, лежащую на земле: ее-то и следовало поднять.