Открытие себя - Владимир Савченко

– Елки-палки, – сказал Сергей Яковлевич, чувствуя, что лицу стало жарко, а сердце бьется тяжело и гулко. – Да ведь это же…

Как уже говорилось, мелькнувший в показаниях Алютина факт о прорытой между озером и Тоболом канаве для ловли рыбы вершей не занял внимания следователя – как не занимают нас вещи, малоотносящиеся к нашим прямым целям. И только теперь, глядя на снимки аннигиляционной «борозды», он отчетливо понял, что она и есть тот самый прорытый Алютиным и Калужниковым канал. Действительно: он находился в самом узком месте перешейка между рекой и озером, вел к реке по кратчайшему расстоянию… да и вообще иных канав между Тоболом и озером на снимках местности не было! «Да-а… – Нестеренко потер лоб ладонью. – Вот так финт! Всем финтам финт. Выходит, не разобрались ученые?.. – Он облокотился на журнал, уставился на шумевшую под балконом улицу. – Ну конечно: кузнец таился, помалкивал – как бы за озеро отвечать не пришлось. Калужников погиб. Потом эксперты составили „Заключение“, собрали материалы, вернулись в свои институты – и пошла писать губерния! И я сглупил, надо было сразу переслать им копию показаний Алютина. И в голову не пришло! Да и то сказать: ведь это они выезжали на место происшествия, не я. Что же, мне их из Новодвинска поправлять? Сами должны были разобраться. А где ж им вникать во всякую прозу? Они ученые, люди возвышенного образа мыслей… Скандал!»

Сергей Яковлевич еще раз перечитал статьи. Да, выходило, что наиважнейший довод в пользу того, что Тобольская вспышка произошла от падения антиметеорита, а не от иных причин, – «аннигиляционная борозда». Канал имени Калужникова и Алютина. «Да как у них все гладко выходит: и вес, и плотность, и скорость, с которой метеорит прилетел из созвездия Дракона! (А ведь и у меня все гладко вышло, никаких вопросов со стороны суда. И я не лучше сработал?!) Постой, но если „борозда“ ни при чем, то что же там было? Да, да, юридически все правильно: были угрожающие жизни обстоятельства – вспышка. Но отчего вспышка? Отчего погиб Калужников?»

На следующее утро, придя в прокуратуру, Нестеренко затребовал из архива дело Калужникова. И теперь чем более он вникал, тем яснее ему открывались не то чтобы несообразности, а невероятности в истории с его исчезновением.

Так он добрался до блокнотов, перечел их. Тогда, в январе, следователь при оценке заметок погибшего исходил из деликатно, но определенно высказанного доктором Кузиным мнения, что они – блажь. Самое большее, что выжал из них при таком подходе Нестеренко, – это то, что Калужников, увлекшись своими идеями, бросил институт и изменил привычный образ жизни; в конце концов, это было его личным делом. «Ну а если они – не блажь? – думал теперь Сергей Яковлевич, разбирая торопливые фиолетовые каракули и отчеркивая интересные места. – Если Калужников был прав в своей „шальной“ идее?»

И к концу обеденного перерыва (его Нестеренко и не заметил) в душе следователя стала пробуждаться догадка. Догадка логичная и в то же время настолько дикая, настолько – под стать идее Калужникова – сумасшедшая, что Сергей Яковлевич даже в уме убоялся выразить ее словами. Он чуял, что это возможно – да что там возможно! – что факты дела именно в этом связываются в непротиворечивую версию; но ум его, воспитанный на обычных знаниях и представлениях, выталкивал из себя такую догадку, как вода каплю масла. «Что же делать? – растерянно думал Нестеренко, складывая блокноты в папку. – В конце концов, это не по моей части… Но и оставить без последствий все после того, что я теперь знаю и понял, нельзя. Посоветоваться с начальством? А что здесь почувствует начальство? Оно посоветует обратиться к ученым. Так это я сделаю и сам!»

Нестеренко позвонил в Институт теорфизики Кузину, услышал от него радушное: «Ну что ж, приезжайте, пожалуйста!» – и с папкой под мышкой, обдумывая на ходу, что и как говорить, поспешил к автобусной остановке.

Институт теоретической физики находился на окраине города, возле Демиевского лесопарка. Это старое помпезное здание имело четыре этажа в центре и по три на крыльях. Высокие и узкие арочные окна, лепные звериные хари над ними, четыре колонны, подпирающие треугольную крышу над главным входом, полутораэтажные дубовые двери с фигурной резьбой, голубоватая штукатурка – словом, восемнадцатый век, смесь рококо и коммерческого ампира.

Нестеренко быстрым шагом прошел вестибюль, поднялся по лестнице с полустертыми ступенями на третий этаж и двинулся по экономно освещенному коридору, читая таблички на дверях.

Кабинет Кузина оказался в конце коридора, у торцевого окна, выходившего на Демиевский лес. Виталий Семенович умеренно изумился появлению следователя. Он поднялся из-за письменного стола (старого, громоздкого, с резными узорами, под стать зданию), душевно поздоровался и сел напротив Нестеренко за приставной столик, тем как бы отстраняясь от своего начальственного положения.

Кабинет по обстановке мало отличался от комнаты, где работал следователь: стол, стулья, шкаф с книгами, сейф, блеклые портьеры на окнах. Налет интеллектуальности создавала небольшая линолеумная доска в простенке да портреты Нильса Бора и Эрнста Резерфорда – двух стариков с насупленными лохматыми бровями и одухотворенными взглядами.

Секунду Кузин и Нестеренко выжидающе смотрели друг на друга.

– Так что у вас ко мне… простите, не запомнил вашего имени-отчества? – первым мягко нарушил молчание Виталий Семенович.

– Сергей Яковлевич я, и у меня вот что. – Нестеренко решил сразу брать инициативу в свои руки. – В одном важном пункте вы оказались не правы, Виталий Семенович: Калужников покинул институт и Новодвинск именно в связи со своей «сумасшедшей» идеей. Это определенно следует из записей в его блокнотах, которые мне переслали из Усть-Елецкой. – И он, развязав папку, выложил на столик блокноты.

– Вот как! Что ж, возможно и такое. Хотя странно… – Кузин покосился на блокноты. – А чем, простите, этот пункт важен? Оживить Дмитрия Андреевича все равно, к сожалению, нельзя.

– Это очень важно, Виталий Семенович! – Нестеренко раскрыл прихваченный из дому журнал. – Вы читали эти статьи?

– О Тобольском метеорите? Читал – и не только их.

– Отлично. А теперь прочтите, пожалуйста, это. – Следователь положил перед Кузиным показания Алютина.

Виталий Семенович надел очки. Сначала он читал безразлично. Потом хмыкнул, остро глянул на Нестеренко, дочитал листы до конца, закурил сигарету и принялся читать сначала.

…В науке бывают свершения, идеи, теории, открытия. Но самое захватывающее из всего, что в ней происходит, что будоражит умы, обостряет чувства и отношения, – это, безусловно, скандал. Любой, даже самый пошлый.

…Автор поныне помнит, какое потрясение умов и чувств произошло в институте, где он тогда, в начале 60-х, работал, – в импозантном институте с модной тематикой, блестящими учеными, масштабными темами и разработками, – когда обнаружилось, что заведующий сектором Д. устроил из девушек-операторов при ЭВМ нечто вроде гарема. Куда было до этого животрепетного факта всем высоким идеям! Какие розовые, блаженные, умиротворенные лица были у сотрудников, когда они обсуждали всплывшие на партбюро подробности: что этот пожилой селадон Д. обещал каждой девушке жениться, как только его дочь достигнет совершеннолетия и он сможет развестись со своей старой супругой; и что по его мужским возможностям ему вовсе не требовалось столько любовниц, и одной-то было многовато; и как жена его, Марфа Варфоломеевна… Словом, какая была упоительная давка у замочной скважины! Все мы произошли от обезьян, и ученые тоже.