Адам Бид - Джордж Элиот

– Что ж вам нужно в этом доме? – спросил он.

Содержатели гостиниц и все люди, не имеющие собственного срочного дела, уже по природе своей делают как можно более вопросов, прежде чем дадут ожидаемый от них ответ.

– Мне нужно видеть джентльмена, который живет там, – отвечала Хетти.

– Да там нет джентльмена, – возразил содержатель. – Он закрыт, этот дом, и закрыт сегодня вот две недели. Какого джентльмена нужно вам? Может, я и сообщу вам, где его найти.

– Мне нужно капитана Донниторна, – дрожащим голосом произнесла Хетти, и сердце болезненно сжалось, когда она услышала, что обманулась в своем ожидании: сразу найти Артура.

– Капитана Донниторна? Погодите немного, – сказал содержатель медленно. – Не был ли он в ломшейрской милиции? Молодой офицер высокого роста, такой белолицый, с рыжеватыми бакенбардами… У него был человек по имени Пим!

– О, да, – сказала Хетти. – Вы знаете его… где он?

– Порядочное число миль отсюда. Ломшейрская милиция выступила в Ирландию, она выступила вот уж две недели.

– Посмотри! Ей дурно, – сказала хозяйка, подбегая, чтоб поддержать Хетти, которая потеряла сознание от своего несчастья и походила теперь на прекрасный труп.

Они перенесли ее на софу и расстегнули платье.

– Тут, я подозреваю, дурное дело, – сказал хозяин, входя в комнату с водою.

– Ну, и спрашивать-то, кажется, нечего, какого рода это дело, – сказала жена. – Впрочем, я могу видеть, что она не простая потаскушка, по виду она порядочная деревенская девушка и, судя по ее языку, пришла издалека. Она говорит почти точно так, как наш бывший конюх, который пришел к нам с севера. Он был такой честный человек, какого у нас и не было здесь… Все они там, на севере, люди честные.

– Я в жизнь свою не видал молодой женщины красивее этой, – сказал муж. – Она точно одна из тех картинок, которые выставляются напоказ в окнах. Право, сердце ноет, как посмотришь на нее теперь.

– Для нее было бы гораздо лучше, если б она была не так красива да имела бы побольше поведения, – сказала хозяйка, которая, говоря снисходительно, должно быть, была известна более своим «поведением», чем красотой. – Но она снова приходит в себя. Принеси еще воды.

Все остальное время дня Хетти была слишком больна, чтоб к ней можно было обращаться с какими бы то ни было расспросами, слишком больна даже для того, чтоб ясно представить себе несчастья, еще ожидавшие ее теперь. Она только чувствовала, что вся ее надежда была разбита и что, вместо того чтоб найти приют, она только достигла границ новой пустыни, где не видела впереди себя никакой цели. Ощущения телесной боли, в удобной постели, при ухаживании добродушной хозяйки, составляли для нее некоторый отдых, такой же отдых, какой заключается в слабой усталости, заставляющей человека броситься на песок, а не продолжать свой труд под палящими лучами солнца.

Но когда сон и отдых возвратили силу, необходимую нравственным страданиям, когда она лежала на следующее утро, смотря на свет начинавшегося дня, который, подобно жестокому смотрителю за работами, возвращался снова требовать от нее ненавистной безнадежной работы, она начала думать, что должна она делать, начала припоминать, что все ее деньги были истрачены, иметь в виду дальнейшее странствование между чужими людьми, на которое проливала новую ясность опытность, приобретенная ею на пути в Виндзор. Но к чему могла она обратиться? Ей было невозможно поступить в услужение, если б даже она могла получить место: ей предстояла только немедленная нищета. Она подумала о молодой женщине, которую нашли у церковной стены в Геслопе в одно воскресенье, почти умиравшей от стужи и голода, с крошечным младенцем на руках; женщину подняли и взяли в приходский приют. «Приходский приют!» Вы, может быть, едва ли понимаете, какое действие производило это слово на ум, подобный уму Хетти, выросшей среди людей, которые были несколько жестоки в своих чувствах даже касательно нищеты, которые жили среди полей и не имели большого сострадания к недостатку и лохмотьям, как к жестокой неизбежной судьбе, встречавшейся им иногда в городах, и считали их только признаками праздности и порока; и действительно, праздность и порок приносили бремя приходу. Для Хетти «приходский приют» был почти то же, что позорная темница, а просить что-нибудь у чужих, просить милостыню – это действие лежало в той же дальней страшной области невыносимого стыда, приблизиться к которой Хетти во всю свою жизнь считала невозможным. Но теперь воспоминание об этой несчастной, бедной женщине, которую, – она видела это сама, когда выходила из церкви, – снесли в дом Джошуа Ганна, возвратилось к ней с новой ужасной мыслью, что теперь она была очень недалеко от той же самой участи, и ужас физической боли смешивался со страхом стыда, потому что Хетти обладала сладострастной природою кругленького, мягко одетого балованного животного.

Как она желала снова находиться в своем, покойном доме, среди ласк и забот, которыми окружали ее всегда! Выговоры ее тетки о пустяках были бы теперь музыкою в ее ушах: она страстно желала слышать их; она, бывало, слышала их в то время, когда ей приходилось скрывать только пустяки. Неужели она могла быть та самая Хетти, которая, бывало, приготовляла масло в сырне, между тем как цветы калины любовались ею украдкой из окна, она, беглянка, которой ее друзья не отворят более своих дверей, которая лежит в этой чужой постели, знает, что у нее нет денег, чтоб заплатить за то, что она получала, и должна предложить этим незнакомым людям какую-нибудь одежду, находящуюся в ее корзинке. Вот когда она подумала о своем медальоне и о своих серьгах и, видя, что ее платье лежало близко, достала его, вынула вещи из кармана и разложила на постели перед собою. Тут были медальон и серьги в небольших, обложенных бархатом футлярчиках, и с ними красивый серебряный наперсток, который купил ей Адам и который сбоку украшали слова: «Помни обо мне», кошелек из стальных колец, вмещавший в себе ее единственный шиллинг, и небольшой красный кожаный бумажник, запиравшийся ремнем. Что за прелесть эти маленькие сережки с красивыми жемчугами и гранатами, которые она с таким страстным желанием вдевала для пробы в уши при светлом солнечном сиянии тридцатого июля! Теперь у нее не было страстного желания надеть их; ее голова с темными кудрями томно лежала на полушке, и в грусти, выражавшейся на ее челе и в глазах, было что-то более жестокое, чем одни печальные воспоминания. Между тем она коснулась руками ушей: в них ведь были тоненькие золотые кольца, которые также стоили небольших денег. Да, она, наверно, могла получить деньги за свои украшения; те, которые подарил ей Артур, должны стоить даже больших денег. Содержатель гостиницы и жена обошлись с ней так ласково; может быть, они помогут ей получить деньги за эти вещи?

Но эти деньги сохранятся у нее недолго: что ей делать потом, когда они выйдут? Куда идти ей? Страшная мысль о нужде и нищете заставила ее как-то подумать о том, не лучше ли ей возвратиться к дяде и тетке и просить их простить ее и сжалиться над ней. Но она опять отшатнулась от этой мысли, как отшатнулась бы от раскаленного металла: она никогда не могла бы перенести стыда перед своими дядей и теткой, перед Мери Бердж и слугами на Лесной Даче, перед брокстонскими жителями и всеми, кто знал ее. Они никогда не должны были узнать, что с нею случилось. Что же могла она сделать? Она уйдет из Виндзора, будет странствовать, как на прошлой неделе, и достигнет плоских зеленых полей, окруженных высокими изгородями: там никто не мог видеть ее или знать; а там, может быть, когда ей не оставалось бы ничего другого, у нее хватит мужества броситься в какой-нибудь пруд, подобный пруду в Скантлендзе. Да, она выйдет из Виндзора как можно скорее: ей не хотелось, чтоб эти люди в гостинице знали о ней, знали, что она пришла отыскать капитана Донниторна; она должна выдумать какой-нибудь предлог, зачем она спрашивала о нем.