Сады диссидентов - Джонатан Летем

Все это только и ожидало Цицерона, а он никогда бы не оказался готов к этому, если бы вначале не вырвался на волю из Саннисайда, из школы, из гравитационного поля квартиры Дианы и Дугласа Лукинсов. Лишь потом, уже обеспечив себе место под солнцем, Цицерон мог позволить себе спикировать назад, соскользнуть на нижний уровень, чтобы рассмотреть во всех подробностях пятнистую листву, кратеры и отдельно торчащие скалы, разбросанные камни, которые можно опознать только в темноте. Иными словами – хотел он того или нет, но за все это он должен был благодарить Розу! Да, и за Принстон, и за Ницше, и даже за Дэвида Янолетти. И за грузовики под опорами Вест-Сайд-хайвея. Всем этим он был обязан Розе, а еще Мирьям, только Мирьям уже не было на свете, и Цицерон при всем желании не смог бы отблагодарить ее.

Ну, и что же могло повлечь за собой это желание отплатить добром за добро? Ему позвонила та социальная работница, с которой он уже беседовал. К Розе вернулось сознание – во всяком случае, настолько, что ей срочно требовались посетители. Хоть какое-нибудь знакомое лицо, хоть какая-то опора или спасительная зацепка. Социальная работница дала понять Цицерону, что, лично появившись в учреждении, подписав те бумаги, он уже влип в систему социального обеспечения – в эту машину, описанную Фуко. Роза Ангруш-Циммер, или тот призрак, что пришел ей на смену, нуждалась в спасательном тросе, который свяжет ее с миром людей. Ну что ж, так и быть, Цицерон станет для нее таким спасательным тросом. Будет более или менее регулярно ездить в Куинс, хотя никогда не думал, что его нога еще ступит туда. Но почему бы и нет? Он и так время от времени ездил на поезде в Нью-Йорк. Так поездки Цицерона в тот сад, где увядала Роза, наложились на темную сторону его луны, на ту сторону его жизни, о которой никто в Принстоне и не подозревал. Сближение двух столь разных целей произошло совершенно естественно, ибо его сверстникам и наставникам из Принстона, всем этим серым Казобонам из диссертационной комиссии, обе цели его поездок, случись им услышать объяснения, показались бы одинаково нелепыми и несуразными.

“Видите ли, там стоят грузовики. Их без особой цели оставляют открытыми, люди приходят туда откуда угодно, и все происходит стихийно, безо всякой организации… Вчера, например, меня подхватила группа незнакомцев и подняла на руки, да, просто подняла в воздух. Это очень странное ощущение – когда доверяешь свое тело чужим рукам, а один человек начал сосать мой член…”

“Ну, там в Куинсе живет одна старушка… Вы бы назвали ее еврейкой, но только не надо ее так в лицо называть. Она почти десять лет была любовницей моего отца…”

На этом воображаемом устном экзамене, совершавшемся в мыслях Цицерона, экзаменатор на темной стороне луны продолжал спрашивать:

“А что это за привязанность, которую вы испытываете к этой старой еврейке, которая не совсем еврейка? Это какая-то необъяснимая любовь?”

“Да нет, скорее какая-то необъяснимая ненависть”.

“Значит, вы чувствуете, что чем-то обязаны ей?”

“Мой отец мало чему меня научил, но он внушил мне, что я никому ничем не обязан”.

“Значит, обязанность тут – неподходящее слово. Просто чувство вины?”

“Может быть”.

* * *

Первым делом он заехал в бывший Розин дом, чтобы просмотреть оставленное барахло и отобрать нужное. Он взял кое-какую одежду, которая могла еще пригодиться, – ночные сорочки, нижнее белье, туфли без каблука, наименее нарядный из полиэстеровых брючных костюмов (в последние годы она почти только их и носила). Собрал все документы, содержимое ящика с картотекой адресов, различные сувениры, фотографии, памятные мелочи, книжку продуктовых талонов времен Второй мировой; вся эта куча оказалась куда меньше, чем Цицерон ожидал. Он нашел даже свою школьную фотографию, то ли шестого, то ли седьмого класса: с зубами, оскаленными в фальшивой улыбке, в галстуке, который насильно повязала ему мать. Не обнаружилось ни одного предмета, который напоминал бы о его отце. Никаких любовных писем. Розиных книг заметно поубавилось: тут потрудилась чья-то невидимая доброхотская рука (“соседка”, как объяснил равнодушный служащий, уже снявший Розину квартиру), и большая часть библиотеки уже была подарена (как и пластинки с классической музыкой) местному благотворительному магазину подержанных вещей. Не осталось ни одной из ее политических книг – исчезли и Энгельс, и Ленин, и Эрл Браудер, не видать было и святилища Линкольна. Осталось всего пять или шесть книг, которые кто-то счел важными и решил сохранить: рассыпающийся еврейский молитвенник, три романа Исаака Башевиса Зингера и “Мир наших отцов” Хоу. Цицерон подумал, что Зингер и Хоу – это так и не востребованные подарки Розиных сестер, но только почему именно эти книги остались здесь, если все остальное вынесли? Может быть, они лежали у изголовья? Может быть, она их читала? Или просто такой отбор отражал чьи-то еврейские предпочтения? Да, еще Цицерон обнаружил “Путеводитель для заблудших” Моисея Маймонида; пожалуй, вряд ли человек, разбиравший библиотеку, хотел таким образом пошутить на тему постигшего Розу слабоумия. Цицерон забрал все эти книги и прочие находки, загрузил их вместе с одеждой в такси и отвез Розе, чтобы скрасить ее новую жизнь. Мебель, тяжелый телевизор и стереосистему, встроенную в шкаф, он не стал брать, потому что проку от них не было, да и в любом случае в лечебницу все это нельзя было привозить. Когда же Роза спросила, он предпочел солгать и сказал, что телевизор и стерео забрал себе, а не предложил их (как было в действительности) взять тому польскому семейству, которое поселилось теперь в ее комнатах. Просто чтобы не навлечь на себя град бесполезных упреков.

* * *

В дни его первых посещений они устраивали нечто вроде клуба-закусочной самого низкого пошиба. По настоянию медсестер он всегда входил в Розину палату с двумя подносами еды. Она не желает ходить в столовую, сказали ему. Она стесняется. Наверное, подумал Цицерон, но не стал говорить этого вслух, дело тут вовсе не в стеснении. Мы приносим подносы к ней в палату, но не можем же мы кормить ее насильно. Подносы так и остаются нетронутыми. Может, она хоть с вами поест. Может быть; он согласился помочь. Он относил подносы в палату, а она уже ждала его там, на стуле, куда ее заранее усадили, полностью одетая и причесанная. Глаза блестели от стыда и удовольствия в предвкушении его визита. Он разворачивал принесенный завтрак: яичный салат на куске белого хлеба, макаронные спиральки под пармезанным соусом. Снимал бумажную крышку со стакана с яблочным соком, говорил, что рисовый пудинг очень даже недурен. Она пробовала всего понемножку, а потом щурилась на него с характерной недоверчиво-укоризненной усмешкой. Тем самым желчным взглядом, которым когда-то Роза сверлила американских коричневорубашечников или подкупленных квартирными хозяевами капитанов полиции, когда те пытались выселять жильцов за неуплату, теперь она обдавала Цицерона за попытку чуть-чуть перехвалить рисовый пудинг.

К Розе действительно вернулся рассудок. Она узнавала Цицерона, когда тот приходил. Роза Ангруш-Циммер встала на путь выздоровления, начала отходить от болезни; но вернуться-то можно было лишь к тому состоянию, в каком она пребывала до кризиса. К ней возвращалась злость, возвращалась разочарованность, возвращалась прежняя паранойя. Да вот только та среда, те личности, которые некогда породили все эти реакции, уже рассеялись в тумане и исчезли. Она-то, приходя в себя, готовилась молча давать отпор всему двадцатому веку, – а тот уже сошел со сцены, слинял, не дождавшись выпада с ее стороны. Президентом был Рональд Рейган, история скатилась в абсурд. Она давным-давно послала своему веку прощальный воздушный поцелуй. А Саннисайд? Плохое питание и умственное расстройство давно лишили ее всякого авторитета в роли патрульного, следящего за спокойствием в районе, так что ей оставалось обходить с дозором разве что собственные воспоминания, и она лишь мысленно могла вести споры с бывшими соседями и товарищами – обличать правление библиотеки, этих предателей, распекать зеленщика, заблудшего сиониста, умершего в 1973 году, ругаться с профсоюзным старостой из “Риалз Рэдиш-н-Пикл”, который преследовал ее в 1957 году за связи с коммунистами.