Сады диссидентов - Джонатан Летем

Нужно победить хотя бы в последнем споре.

Особенно – в споре с матерью.

Или – черт с ним! – проиграть.

А вот вопрос о том, не агент ли ЦРУ этот Фред Калифорниец, – совсем другое дело. И тут приходилось молиться, чтобы именно так и оказалось: уж лучше он окажется цээрушником, чем тем, кем он казался или предпочитал казаться. Кем же именно? Слова сами собой просились на язык, но отказывались выстраиваться в связную цепочку: фрилансер, наемник, разбойник, безбашенный псих. Перебирая эти слова, она на время переставала думать о том, что же происходит сейчас с Томми, хотя конечно же эта мысль сразу заводила ее в тупик: отсутствие Томми и было предпосылкой для ее нынешней подготовки к действию.

Если, конечно, Томми еще жив.

Неразумно было бы ожидать, что тебя всю жизнь кто-то будет сопровождать, кто-то всегда будет рядом, но все-таки Мирьям никогда не могла представить, что ей придется умирать в таком месте, где квакают лягушки, причем квакают где-то над головой. Она ведь тридцать лет готовилась встретить свой последний бой под уличным фонарем, как Китти Дженовезе. Пустые фантазии!

Для начала, тот факт, что первые шестнадцать лет Мирьям прожила в затемненной квартире вдвоем с Розой, уже означал, что одиночество ее не томило, скорее наоборот, а относительно ровная, без лишнего накала, жизнь бок о бок с Томми, по сути, представляла собой программу выздоровления от того первого периода, чересур наполненного присутствием матери.

Вот теперь-то, оглядываясь, можно было сказать: она была хорошей женой хорошему мужу, хотя меньше всего мечтала именно о таком завершении, когда сидела в подвальном этаже в доме Химмельфарбов, или в любом из целой тысячи революционных вечеров, или за поцелуями, имевшими привкус кофе, с поклонниками из Гринич-Виллиджа, или флиртуя с Портером, этим юнцом в липких трусах. Ничего, кроме поцелуев на Бруклинском мосту, в надземке, на Вашингтонскуэр, ничего, кроме поцелуев и поглаживаний: Томми стал ее первым мужчиной. Уже потом были десятки и сотни таких ночей, когда они с Томми запросто могли бы выскользнуть за пределы супружеских уз, предаться любому из многообразных извращений, которые наблюдали в большом количестве на каждом шагу – зачастую даже в соседних комнатах их собственного дома. Ведь это было так легко: выкурить косяк, нарушить верность. Лечь в постель как-нибудь по-новому – например, втроем, или с лучшими друзьями, в том числе – с теми лучшими друзьями, которые впервые появились в тот же вечер, которых, может быть, они никогда больше не увидят, например, с каким-нибудь Стрельцом или Рыбой, которые оказались тут случайно, проездом из Лондона на велосипеде по пути в Мексику, ведь такой номер можно было бы выкинуть запросто, с минимальными последствиями (а вдруг те друзья как раз сейчас, в эту минуту, находятся где-то в Чьапасе или Коста-Рике – это же совсем близко, докричаться можно!). В коммунах разные возможности проносились мимо, будто разрушительные смерчи, сами не ведавшие о своей разрушительной силе, просто стремившиеся подхватить тебя на лету. Но ничего подобного ни разу не произошло. Любые идиллические порывы Томми и Мирьям направляли исключительно друг на друга, в стенах собственной спальни, закрытой для посторонних.

Ну, а с женщинами? Тоже нет – несмотря на лесбийские настроения во множестве компаний Мирьям, где занимались повышением сознания, где некоторые жены не только проводили тренинги, но и спустя несколько часов одаряли друг друга первыми оргазмами: так сексуальный бунт зарождался под прикрытием мероприятий, которые казались мужьям чем-то пустячным, вроде “тапперуэровских вечеринок”. Нет, это было не для нее. Многие друзья высказывали вслух подозрения, что у нее были интимные отношения со Стеллой Ким. Мирьям с недоумением пожимала плечами, предпочитая, чтобы такие подозрения просто оставались висеть в воздухе, сохраняли некий загадочный ореол, – и лишь одному Томми Мирьям признавалась, что женская грудь вызывает у нее странное отвращение. Да, маленькое политическое затруднение – но что поделать. Может быть, это была какая-то травма материнства, но, так или иначе, если бы Мирьям довелось целоваться с женщиной, она бы, наверное, оказалась на грани безумного ужаса, не имеющего названия. Она даже думать не могла о чужих женских грудях – ее сразу же настигала какая-то психическая тошнота. Когда Томми припадал губами к ее соскам, Мирьям – хотя сами ощущения, разбегавшиеся по всему телу, ей очень нравились, – закрывала глаза, чтобы не казалось, что ее вот-вот раздавит потолок.

Наверное, она уже несколько лет не думала о сексе так много, как сейчас, когда она решилась умереть, лишь бы избежать секса.

И вместе с тем – не умирать раньше времени.

Она подумала, что темная тропа, ведущая обратно к лагерю Эль Деструидо, вряд ли сулит ей спасение. Конечно, остается еще сам лес – но это тоже не выход. Тут она была солидарна с Розой, которая внушала ей: всегда выбирай зверства цивилизации, глупости городской жизни. Первобытная простота природы была не для Розы и не для Мирьям. Лес означал смерть. Палатка Фреда была все-таки крошечным пятачком цивилизации, а раз так, то, быть может, оставалась зоной, над которой еще властны речь и разум. Она пойдет в палатку Фреда, навстречу своей участи, как только опорожнит мочевой пузырь, переполнившийся еще несколько часов назад. А еще в палатке у Фреда есть сигареты. Зачем вы грабили банки, мистер Саттон?

Чтобы еще хоть раз рассказать анекдот, не важно, поймет его кто-то или нет.

Пока что последней сигаретой, какую выкурила Мирьям, стала “Вэнтедж”, которую протянули ей те прыщавые гвардейцы. Но Фред Калифорниец непременно поделится с ней куревом из своих запасов каких-то сигарет без фильтра. Поделится – в порядке исполнения последней просьбы осужденного на казнь, потому что даже у безбашенных психов есть хоть какой-то кодекс чести. Он позволит ей эту малость под ложным предлогом “романтики”, которым, согласно журналу “Госпожа”, стараются прикрыться насильники, чтобы заранее избавить себя от угрызений совести. Мирьям ни разу не насиловали, несмотря на несколько неприятных инцидентов – как-то раз это случилось в грузовом лифте, с Раем, старшим из Гоганов, потом с Дирком в Германии, и еще несколько раз, но с кем, что и где, давно уже не имело ровным счетом никакого значения. Значит, она умрет, но не потерпит насилия. А перед смертью поживет еще немножко. Насладится сигаретой. Она чувствовала, что он курит там, в палатке, и ее как никогда дразнил этот запах американских сигарет, долетавший сюда, где она сидела на корточках, и щекотавший ей ноздри. Наверное, в больших городах все здания сделаны из дыма, а Манхэттен – это пепельница, это чаша, где человеческие жизни догорают и обращаются в прах, где любая якобы чистая рубашка покрывается пятнами, потому что дезодорант оказывается бессилен против волн нетерпения и никотина. Когда они двинулись по горной дороге, ботаник-цээрушник, то и дело педантично сворачивавший с обочины в сторону, чтобы сорвать очередной образец, уговорил Мирьям помогать ему со сбором папоротников. От скуки она согласилась, заодно познакомилась с научными названиями видов – microgramma, pedata, cuspidata, – а потом, помимо своей воли, ощутила какой-то удивительный подъем чувств. Ее вдруг обступила лесная тишина: сквозь листья сочилась какая-то животная роса, в воздухе ощущалась нецивилизованная, лишенная посторонних запахов сладость кислорода. Сигарета оказывала здесь такое же действие, как таблетка кислоты. Фред Калифорниец курит, наверное, “Кэмел”, во всяком случае, нечто без фильтра, а может быть, просто ее носовые пазухи и мозг сами начисто лишились фильтров с тех пор, как она перестала курить и впала в безотчетный страх. Значит, нужно обмануть его посулом небольшого флирта, а потом – как вдарить ему по яйцам, или врезать изо всех сил локтем в поросшее черным мохом горло, или вонзить в него уже обломавшиеся, в ободках грязи, ногти и пустить ему кровь. Если надо, то она готова даже попробовать калифорнийскую кровь на вкус.