Широкий Дол - Филиппа Грегори

– Нет. Не хочу.

Мы еще немного посидели в молчании; лошади стояли, понурив голову; позднее солнце отливало красными и розовым тонами; над морем висели пушистые, как овечья шерсть, облака.

– Тогда я отвезу вас домой, – сказал Джон, и в его голосе я не услышала ничего, кроме нежности и терпения, и поняла, что он действительно меня любит. Любит так сильно, что готов принять на веру все, что бы я ни сделала, хотя кое-какие мои поступки и должны были бы заставить его догадаться, что я вовсе не та прямодушная и хорошенькая девочка, какой могла показаться. Он, скорее всего, догадывался, что у меня есть какая-то тайна, возможно даже преступная, но предпочел не задавать вопросов. Он просто щелкнул языком, трогая лошадей с места, и повез меня домой. Закатный свет давно сменился сумерками, когда мы, наконец, перевалили через вершину холма близ Гудвуда и двинулись дальше по окутанным сладостными ночными ароматами дорогам моего Широкого Дола, и до самого дома нас провожала молодая луна, тонким серпиком светившая в темном небе. И когда Джон МакЭндрю, остановив у крыльца коляску, приподнял меня, как ребенка, и бережно поставил на землю, я почувствовала у себя на макушке некий призрак поцелуя.

Он и потом никогда не давил на меня, не требовал объяснений. Ни разу больше он не возвращался к этому разговору в течение последних недель жаркого лета, когда сено было уже собрано в стога, зерновые сжаты, а скот отделен от молодняка и жирел на пастбищах. Теперь работы в поместье стало гораздо меньше, и высвободилось гораздо больше времени для поездок в гости, для танцев и пикников.

Если мы все вместе – Селия, Гарри, мама и я – ездили к Хейверингам, то непременно получалось, что мы с Джоном оказывались наедине где-нибудь в заросшем саду, а когда мы входили в дом, чтобы выпить чаю, моя мать и леди Хейверинг с улыбкой переглядывались. Впрочем, эта улыбка мгновенно исчезала у обеих, стоило Джону или мне прямо на кого-то из них посмотреть. А когда вечером скатывали ковры и начинались танцы и мама аккомпанировала нам на рояле, играя народные танцы и джиги, я всегда первый и последний танец танцевала с Джоном. И он всегда провожал нас до кареты и, поскольку вечера становились все прохладней, накидывал мне на плечи шаль, а иногда даже завязывал у меня на шее ее концы, слегка касаясь при этом моей щеки, бледной и нежной, как цветок в лунном свете.

Затем, с грохотом выехав с конюшенного двора, к нам подъезжали кареты, и Джон заботливо подсаживал меня, нежно сжимая на прощанье мои тонкие пальцы и как бы безмолвно говоря мне «спокойной ночи» среди всеобщего шума и громких возгласов. А потом, когда мы неспешной рысцой ехали домой, я сидела, откинувшись головой на шелковую подушку, и вспоминала теплую улыбку Джона, блеск его глаз, нежное прикосновение его руки к моей щеке; и мама, сидя рядом со мной, тоже улыбалась и выглядела удивительно спокойной.

Но это на редкость приятное и непринужденное ухаживание все же не настолько поглощало меня, чтобы я забыла о необходимости все время держать Гарри в руках, ибо только так я могла удержать в руках и Широкий Дол. По меньшей мере раз в неделю я поднималась в потайную комнату на чердаке и там бросала Гарри в бездну страха и наслаждения, мастерски водя его по жуткому, вызывающему дрожь лабиринту извращенных страстей. Чем чаще я делала это, тем меньше значения это имело для меня самой, и в итоге я стала испытывать к моему пухлому задыхающемуся брату лишь ледяное презрение.

Теперь я отлично понимала то, что прежде скрывала от меня моя полудетская страсть к Гарри. Я полагала, что вступила с ним в любовную связь, будучи совершенно свободной в своих желаниях. Но оказалось, что на самом деле я была вынуждена сделать это, я и теперь, точно рабыня, была связана по рукам и ногам. Да это, по сути дела, никогда и не было моим свободным выбором. Я тогда так сильно хотела его, потому что он был сквайром, хозяином Широкого Дола. Сам по себе он, в общем-то, не был мне нужен. К тому же, Гарри уже начал постепенно утрачивать свою внешнюю привлекательность, свой чистый и ясный юношеский облик; он довольно быстро полнел, становился все более пухлым и громоздким. Теперь это был уже не мамин «золотой мальчик», а молодой сквайр, и связь с ним определенно не имела никакого отношения к свободному выбору: сказать ему «нет» я теперь уже никак не могла. Моя безопасность и возможность сохранить за собой надежное место в Широком Доле требовали, чтобы я во что бы то ни стало держала в руках хозяина этой земли. И я платила ему ренту столь же неукоснительно, как платят ее мне наши арендаторы своими медяками, увязанными в лоскут. Только я платила иначе. Лежа на спине под его тяжелой, навалившейся на меня тушей, или расхаживая по комнате и угрожая ему странными и страшными наказаниями, я выплачивала причитающееся. И понимание этого безумно меня раздражало.

Но если Гарри давно утратил свое волшебное очарование «бога урожая», то принадлежавшая ему земля не утратила ни капли своей магической притягательности. В ту осень Широкий Дол сверкал алыми красками, как лист рябины. Летняя жара уходить не спешила, и даже в октябре я ездила с Джоном кататься, всего лишь накинув на плечи шаль. Но когда в ноябре все же начались заморозки, я обрадовалась: затвердевшая земля лучше удерживала запахи, да и на инее, по утрам покрывавшем землю, было легче различить следы лисиц. Начинался охотничий сезон, и я впервые после двух лет траура вновь села в седло и с наслаждением смотрела, как наши гончие слушаются команд молодого сквайра – точно так же они когда-то слушались команд нашего отца. Каждый день мы с Гарри проверяли собак, и все наши разговоры сводились к гунтерам и охоте на лис. Для Гарри это был первый охотничий сезон, и он очень опасался его запороть. Но его любовь к разведению породистых животных принесла плоды, и теперь у нас были самые быстрые гончие в графстве, за которыми приходилось мчаться галопом, не разбирая дороги и перепрыгивая через любые препятствия. Свора была отличная – так что наверняка найдутся желающие выехать вместе с нами на охоту и помочь справиться с гончими. Наш егерь Шоу знал о лисицах все на свете, да и я всегда была с Гарри рядом.

И Гарри со всем справился вполне неплохо – с помощью егеря Шоу и меня, разумеется. Наш первый выезд на охоту в октябре был поистине великолепен; он начался на общинных землях и там же закончился, завершив широкий круг по полям; добычу мы подстрелили на границе нашего парка, где лес сменяется зарослями вереска и папоротника. Это был старый лис, на которого, клянусь, мы с отцом уже когда-то охотились, но тогда ему удалось уйти от нашей медлительной и старомодной своры. Теперь лис стал на три года старше, и, хотя папы на свете больше не было, даже неумелому Гарри, у которого напрочь отсутствовало охотничье чутье, было ясно, что хитрая тварь стремится к ручью, чтобы сбить со следа собак.

– Посылай их туда, Гарри! – завопила я, перекрывая отчаянный лай собак и грохот копыт; ветер, ударив мне в лицо, уносил в сторону звук моего голоса.

Взревел охотничий рог, и лошади рванулись вперед; гончие, бешено лая, распластались над землей в последнем убийственном рывке, но старый лис, выбиваясь из сил, все еще стремился уйти, и это ему почти удалось, но на берегу ручья собаки все же его настигли. Гарри ринулся прямо в гущу скулящих голодных псов, отрезал лисий хвост и подал его мне. Я кивнула в знак благодарности и приняла окровавленный приз, не снимая перчатки. Я всегда получала первую добычу сезона с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать и папа вымазал мне лицо отвратительной, вонючей, липкой кровью.