Влюбленные женщины - Дэвид Герберт Лоуренс

— Ты никогда не обретешь этого ни в доме, ни в обстановке, ни даже в красивой одежде. Дома, мебель, одежда — все это приметы старого мира, отвратительного человеческого общества. Если у тебя будет дом тюдоровской эпохи и старинная, великолепная мебель, то на тебя будет страшно давить прошлое — ужас! А если для тебя построит великолепный, современный дом сам Пуаре[112], на тебя будет давить что-то другое. Сплошной кошмар! Все собственность, собственность, это она закабаляет и превращает тебя в среднестатистического человека. А нужно быть подобным Родену[113], Микеланджело, оставившим после себя незаконченные работы — куски необработанного камня. Окружение должно быть эскизным, небрежным, неосновательным, чтобы тебя ничто не сдерживало, не ограничивало, не подавляло извне.

Урсула остановилась на улице, размышляя.

— Значит, у нас никогда не будет собственного пристанища, никогда не будет дома? — спросила она.

— Надеюсь, в этом мире не будет, — ответил Беркин.

— Но есть только этот мир, — возразила она.

Он только развел руками.

— Зато не придется обзаводиться собственным хозяйством, — сказал он.

— Но ты только что купил кресло, — упрекнула она его.

— Могу вернуться и сказать продавцу, что не беру его.

Урсула опять задумалась. Затем в ее лице что-то дрогнуло.

— Да, оно нам не нужно. Мне осточертели старые вещи, — сказала она.

— Да и новые тоже, — прибавил Беркин.

И они повернули назад.

Там в мебельном ряду они встретили все ту же молодую пару: беременную женщину и узколицего юношу. Она — белокурая, довольно приземистая, пухленькая; он — среднего роста, хорошо сложен, темные волосы выбиваются из-под кепки и падают на лоб, отчужденно взирает на все, как обреченный человек.

— Давай подарим кресло им, — предложила Урсула. — Видишь, они вьют гнездо.

— Тут я им не помощник, — заявил раздраженно Беркин, явно больше симпатизирующий отчужденному, застенчивому юноше, чем деятельной продолжательнице рода.

— Но именно это им надо — ничего больше, — настаивала Урсула.

— Прекрасно, — сказал Беркин. — Вот и займись этим. А я посмотрю.

Немного волнуясь, Урсула подошла к молодой паре, которая обсуждала достоинства железного умывальника, — впрочем, говорила женщина, а молодой мужчина смотрел затравленно, как заключенный, на уродливую вещь.

— Мы купили кресло, — сказала Урсула, — но оно нам не нужно. Хотите его? Мы будем рады, если вы возьмете.

Молодые люди удивленно взглянули на нее, не веря, что обращаются именно к ним.

— Вам нужно кресло? — продолжала Урсула. — Оно действительно очень красивое, но… но… — И она улыбнулась ослепительной улыбкой.

Молодые люди смотрели на нее во все глаза, потом значительно переглянулись, не зная, что делать. А юноша совсем стушевался, стараясь стать незаметным, как мышь.

— Мы хотим подарить его вам, — пояснила Урсула, теперь ее охватило смущение и страх перед ними. Ее внимание привлек молодой человек. Тихое, бездумное существо, его и мужчиной трудно назвать, порождение города, по странной прихоти судьбы — породистый и изящный, и еще — незаметный, нетерпеливый, странный. Прекрасные длинные и темные ресницы украшали глаза, в которых вместо мысли проглядывало нечто неприятное — темное, подернутое пеленой подсознание. Черные брови, изящные очертания фигуры. Он мог быть чудовищем и при том отменным любовником — так щедро его одарила природа. Под бесформенными брюками угадывались красивые чувственные ноги, в нем была гибкость, незаметность, шелковистость темноглазой, тихой мыши.

Глядя на него, Урсула невольно испытала frisson влечения. Женщина смотрела на нее с отвращением. Урсула тут же забыла молодого человека.

— Так нужно вам кресло или нет? — спросила она.

Юноша бросил на нее искоса оценивающий взгляд, равнодушный, почти пренебрежительный. Женщина вся подобралась. В ней была яркость и красота уличной торговки. Она не понимала, что нужно от них Урсуле, и потому держалась настороженно, враждебно. К ним подошел Беркин, он лукаво улыбался, видя испуг и замешательство Урсулы.

— В чем дело? — спросил Беркин, продолжая улыбаться. Он слегка прищурился, и в его глазах появилось то же двусмысленное и смеющееся выражение, что и у этих двух горожан. Юноша кивком указал на Урсулу и спросил с дружелюбным, насмешливым любопытством:

— Чего ей надо, а? — И криво улыбнулся.

Беркин взглянул на него иронически из-под небрежно приспущенных век.

— Хочет подарить вам кресло — вот это, с ярлыком, — ответил он, указывая на предмет разговора.

Юноша посмотрел на кресло. В мужском, не знающем классовых различий, взаимном понимании была непонятная враждебность.

— Зачем ей надо отдавать его нам, мистер? — задал он Беркину вопрос — небрежно, как старому приятелю. Такой фамильярный тон оскорбил Урсулу.

— Она подумала, что кресло вам понравится — оно и правда красивое. Мы купили его, но оно нам не нужно. Если не хотите — не берите, только не пугайтесь, — прибавил Беркин с насмешливой улыбкой.

Юноша смотрел на него — в его взгляде смешались неприязнь и симпатия.

— А почему вы не возьмете его себе, раз уж купили? — спросила женщина с холодной недоверчивостью. — Решили, что оно не так уж и красиво? А может, боитесь, что в нем что-то есть, а?

Она смотрела на Урсулу с восхищением и некоторым чувством обиды.

— Мне это не приходило в голову. Да нет, дерево слишком тонкое, — сказал Беркин.

— Видите ли, — вмешалась Урсула, ее лицо светилось доброжелательством. — Мы решили пожениться и подумали, что надо купить что-то из мебели. А сейчас приняли решение: ничего не покупать и уехать за границу.

Раскрасневшаяся толстушка с признательностью смотрела на красивое лицо другой женщины. Они по достоинству оценили друг друга. Юноша стоял чуть поодаль, его бесстрастное лицо не меняло выражения, в тонкой полоске черных усов над довольно крупным ртом было что-то неприличное. Он был апатичный, закрытый — темный призрак, призрак трущоб.

— Хорошо живется некоторым, — сказала женщина, поворачиваясь к молодому человеку. Он не взглянул на нее, но по его губам пробежала улыбка, и он слегка изменил положение головы, что должно было означать согласие со словами женщины. Глаза же, словно затянутые темной пеленой, по-прежнему ничего не выражали.