Влюбленные женщины - Дэвид Герберт Лоуренс

Был еще один путь: принять предложение Руперта о союзе — вступить в отношения доверия и любви с другим мужчиной, а впоследствии и с женщиной. Если у него получится такое с мужчиной, потом он сможет соединиться и с женщиной — не в законном браке, а в совершенном мистическом союзе.

Но он не мог на это пойти. Сковывало бесчувствие — то ли у него изначально отсутствовало желание, то ли оно истощилось. Возможно, не хватало воли. Ведь поначалу предложение Руперта его воодушевило. И все же он был рад, что отклонил его.

В понедельник днем на старой рыночной площади работал блошиный рынок. Как-то Урсула и Беркин отправились туда. У них несколько раз заходил разговор о меблировке, и им не терпелось взглянуть, не попадется ли там среди уймы барахла что-нибудь интересное, что захочется купить.

Старая рыночная площадь была не очень большая — голое место, выложенное гранитной брусчаткой, по краям несколько прилавков с фруктами. Располагался рынок в бедном городском квартале. По одну сторону ютились убогие домишки, рядом трикотажная фабрика — глухая стена с множеством продолговатых окон в конце; по другую — улочка с тротуаром из каменных плит — почти вся из магазинчиков и лавочек; и как венец всего — общественные бани из красного кирпича с башенными часами. По рынку слонялись приземистые, убогого вида люди, пахло довольно дурно. Отсюда отходило множество грязных улочек, создавая своеобразный муравейник нищеты. Время от времени длинный трамвай шоколадно-желтого цвета, сделав большой крюк, проезжал ниже трикотажной фабрики.

Урсула, похоже, очень возбудилась, оказавшись среди простого люда, на рынке подержанных вещей, среди гор старого белья, железного хлама, посуды, продаваемой целыми партиями, узлов невообразимой одежды. Они с Беркином неохотно прохаживались по узким проходам меж обветшалых предметов мебели. Беркин разглядывал товары, Урсула — людей.

Она с любопытством наблюдала за молодой беременной женщиной — та переворачивала матрац и заставляла молодого, но уже побитого жизнью мужчину делать то же самое. Молчаливая молодая женщина казалась деятельной и озабоченной, мужчина, напротив, всячески старался увильнуть от принятия решения. Он женился на ней из-за ребенка.

Когда оба проверили матрац, женщина спросила у старика, сидящего на стуле среди вещей, сколько матрац стоит. Он сказал, и женщина повернулась к молодому человеку. Тот выглядел пристыженным и смущенным. Он не отошел, но отвернулся и что-то пробормотал. Женщина снова стала энергично, с беспокойством теребить матрац, считать в уме и торговаться с неопрятным стариком. Все это время молодой человек покорно стоял рядом и выглядел пристыженным и несчастным.

— Взгляни, какое красивое кресло! — привлек Беркин внимание Урсулы.

— Какая прелесть! — воскликнула Урсула. — Оно изумительно!

Кресло было из простого дерева — возможно, березы, но исполнено такого неподдельного изящества, что при виде его, стоящего на грязном камне, слезы наворачивались на глаза, — квадратное кресло, очертания легкие и стройные, четыре короткие полоски дерева сзади напомнили Урсуле арфу.

— В прошлом оно было позолоченным, — сказал Беркин, — с плетеным сиденьем. Потом уже прибили эту деревяшку. Взгляни, тут под позолотой немного красного. Остальное — черное, за исключением тех мест, где краска сошла и видно потертое, лоснящееся дерево. Красота кресла — в исключительной соразмерности линий. Смотри, они бегут, встречаются, взаимодействуют. Деревяшка тут, конечно, не к месту — она разрушает ту легкость и единство, которые подчеркивало плетеное сиденье. И все же кресло мне нравится…

— И мне, — призналась Урсула.

— Сколько оно стоит? — спросил Беркин у продавца.

— Десять шиллингов.

— Вы нам доставите?..

Кресло купили.

— Как оно красиво! Как благородно! — восхищался Беркин. — Просто сердце разрывается. — Они шли вдоль груды хлама. — Моей любимой родине было что сказать, когда в ней создавали этот шедевр.

— А разве сейчас сказать нечего? — спросила Урсула — ей не нравилось, когда он говорил в таком тоне.

— Нечего. Когда я смотрю на это кресло, на это прекрасное кресло, я думаю об Англии, пусть даже об Англии времен Джейн Остин: ведь тогда англичане еще рождали живые идеи и испытывали при этом чистую радость. А сейчас мы можем только рыться в старье, чтобы найти нечто, дающее впечатление о прежней выразительности. Теперь нет былого производства — есть только пошлая механизация.

— Неправда, — воскликнула Урсула. — Почему нужно всегда хвалить прошлое и ругать настоящее? Что до меня, то я не в восторге от Англии времен Джейн Остин. Если хочешь, общество тогда было весьма материалистичным…

— Оно могло себе это позволить, — возразил Беркин, — будучи способно и на другое, на что мы уже не способны. Мы стали материалистами, потому что ни на что другое не годимся. Как ни старайся, а мы успешны только в производстве механизмов, а уж они — основа материализма.

Урсула погрузилась в угрюмое молчание. Она не следила за его словами. В ее душе зрел новый протест.

— Ненавижу твое прошлое. Меня тошнит от него, — воскликнула она. — Думаю, я ненавижу даже это старое кресло, хотя оно такое красивое. Но это не моя красота. Лучше бы оно сломалось, когда его время прошло, а не осталось укором и поводом для проповедей о прекрасном прошлом. Меня просто выворачивает от прекрасного прошлого.

— Но не так, как меня от проклятого настоящего, — сказал Беркин.

— Так же. Но настоящее я тоже ненавижу — просто не хочу, чтобы прошлое заняло его место. Не хочу это старое кресло.

Было видно, что Беркин не на шутку рассердился. Но потом взглянул на залитое солнцем небо над банями и смягчился. И даже рассмеялся.

— Ладно, — сказал он. — Не будем его покупать. Мне тоже все это надоело. Во всяком случае, нельзя продолжать жить останками былой красоты.

— Нельзя! — воскликнула Урсула. — Не хочу старья.

— Истина в том, что нам вообще не нужны вещи, — сказал Беркин. — Мне отвратительна мысль о собственном доме, мебели и прочем.

Его слова ее несколько озадачили. Потом она сказала:

— Мне тоже. Но надо где-то жить.

— Не где-то — везде, — ответил он. — Будем жить где придется, не оседать в одном месте. Я этого не хочу. Как только обретешь постоянное жилье и обставишь его, хочется бежать куда подальше. Сейчас, когда моя квартира у мельницы полностью отделана, она мне на дух не нужна. Ужасная тирания постоянного места, где каждый предмет мебели заявляет на тебя права.

Они отошли от рынка. Урсула прижалась к его плечу.

— А что же делать? — спросила она. — Должны же мы где-то жить. Мне хочется, чтобы меня окружали красивые вещи. Хочется естественного grandeur, splendour[111].