Природа зверя - Луиз Пенни

Клара взяла кисть и посмотрела на пустой холст. Она напишет портрет человека, который когда-то обидел ее так, что ран не залечить.

Она принялась писать смелыми мазками. Передавая ярость, печаль, сомнение, страх, чувство вины, радость, любовь и, наконец, прощение.

Она напишет самый сокровенный, самый трудный из портретов, какие когда-либо писала.

Это будет автопортрет.

Ивлин Лепаж сидела в кухне и глядела на газовую плиту. Пыталась найти в себе силы и включить ее. Но все кости ее тела растворились. И она не могла пошевелиться. Ни для того, чтобы спасти свою жизнь, ни для того, чтобы покончить с нею.

В окне она увидела подъезжающую машину. Из нее вышли два пожилых человека.

– Мы пришли взять тебя домой, Иви, – позвала из-за двери пожилая женщина тонким голосом, почти неузнаваемым из-за необычной кротости. – Если ты не против пожить с никуда не годной старой поэтессой и ее уткой.

Жан Ги поднес трубку к уху и посмотрел через окно кабинета Гамаша на тихую деревню. Потом отвернулся от окна и взглянул на бумаги, аккуратно лежащие на столе тестя.

Все приглашения. А с ними и ответ на вопрос «Что дальше?».

Наконец на его звонок ответили.

– Oui, allô? – раздался жизнерадостный голос Анни.

– Арман, – сказала Рейн-Мари, когда они кончили мыть посуду после завтрака. – Ты мне скажешь когда-нибудь, что сделал Джон Флеминг?

Арман поставил тарелку и вытер руки о полотенце.

– То, что он сделал, – это прошлое. Оно там и осталось.

Она внимательно посмотрела на него:

– Так ли?

– Oui. Но если после этого телефонного звонка ты все еще будешь просить меня рассказать о Флеминге, я расскажу.

Рейн-Мари повернулась и увидела в дверях Жана Ги с трубкой. Она взволнованно взяла ее. Прижала к уху.

Двое мужчин смотрели, как разглаживаются морщины на ее лице, как глаза наполняются светом. И все мысли о Джоне Флеминге, о суперорудии, о Вавилонской блуднице исчезли, вытесненные гораздо более важным.

Рейн-Мари взглянула на Жана Ги, переполненного эмоциями. Потом она повернулась к Арману – он улыбался, его глаза увлажнились. И тогда Рейн-Мари села за старый сосновый стол и заплакала.

Джеральд Булл – не вымышленный персонаж, он был канадским ученым, конструктором оружия. Впервые его удивительная история попалась мне на глаза в середине 1990-х. Я работала тогда ведущей радиопрограммы новостей на Си-би-си. Мой тогдашний продюсер Аллен Джонсон рассказал об этом человеке, который построил прямо на границе со Штатами, в Квебекских Восточных кантонах, огромную пушку и назвал ее «Беби Вавилон». Он сказал, что это была самая ядреная (Аллен выдающийся журналист с огромным словарным запасом) пусковая установка в мире. И смотрела она на Соединенные Штаты.

Считалось, что Джеральд Булл создавал свою установку для Саддама Хусейна, иракского диктатора, готовившего войну в регионе.

Судя по докладам, «Беби Вавилон» была построена, но оказалось, что она не действует. Это, однако, не остановило Джеральда Булла, и среди оружейников ходили слухи, что «Проект „Вавилон“» предусматривал создание двух установок, а не одной. Что у «Беби Вавилон» существовал брат по имени «Большой Вавилон». Он имел такие размеры, что рядом с ним «Беби Вавилон» казалась детской игрушкой.

И «Большой Вавилон» был действующей установкой. Он мог выводить снаряды на низкую околоземную орбиту. Запад выражал недовольство. Такое оружие не должно попадать в руки психически неустойчивого диктатора.

Джеральда Булла убили в Брюсселе в начале 1990-х пятью выстрелами в голову. Как и жизнь, его смерть покрыта тайной. Убийц так и не нашли, хотя ходили слухи, что они были агентами МОССАДа.

В то время работа Булла, его жизнь и смерть были секретом Полишинеля, хотя и лишь в определенных кругах. Со временем всплывало все больше и больше информации.

Там, где мы живем, в Восточных кантонах, многие помнят Джеральда Булла, ведь над созданием огромной пусковой установки работало немало людей. Муж моей помощницы Дел возил нас на площадку, где создавали «Беби Вавилон». Она все еще огорожена и под замком.

Власть этого человека была так велика, что люди в окрестностях до сих пор не желают говорить ни о нем, ни о его творении.