Александр Дюма - Анри Труайя

Они выехали ночным поездом. В вагоне, который уносил их прочь из Парижа, Лилла примостилась у плеча Александра, и он подумал, что наконец-то пришел его час. Но не тут-то было! Едва коснувшись его губ своим дыханием, молодая женщина отвернулась и уснула. «Никогда я не испытывал более странного ощущения, чем то, которое овладело мной, когда волосы этого прелестного создания легли на мою щеку, когда ее дыхание пролетело по моему лицу, – напишет он. – На лице моей спутницы появилось детское, невинное, спокойное выражение, какого я никогда не видывал ни у одной женщины, уснувшей у меня на груди». Убаюканный стуком колес, до конца пути Дюма так и оберегал в полумраке сон той, кого ему так хотелось бы разбудить своими поцелуями.

В Брюсселе он за несколько часов уладил все дела с Шервилем и отправился вместе с Лиллой слушать знаменитую пианистку Мари Плейель, которая играла для них одних и с такой виртуозностью, что эта воздушная музыка околдовала обоих и вызвала просто-таки нервное потрясение. В поезде, которым они возвращались в Спа, Лилла от возбуждения не могла заснуть. Александр тщетно старался ее загипнотизировать, чтобы успокоить. Добравшись до Спа, они остановились в гостинице, но, когда настала ночь, Лилла снова начала маяться бессонницей. Она позвала Александра в свой номер, тот поспешил к ней и снова попытался ее загипнотизировать. Прошло довольно много времени, прежде чем она закрыла глаза, но тотчас стала жаловаться на боль в груди. Когда встревоженный Дюма попросил ее показать, в каком месте болит, Лилла взяла его руку и, глубоко вздохнув, положила себе на грудь. Он почувствовал сквозь сорочку тепло ее тела. Понемногу его искусно затянутое прикосновение успокоило страдалицу, но теперь уже окончательно растревоженный Александр надеялся все-таки на иное, чем обычно, завершение событий. Однако, когда он уже почти совсем не владел собой, Лилла, окончательно исцелившись, попросила оставить ее одну. Дюма, смущенный и растерянный, вернулся к себе.

На другой день путешествие продолжилось. Они спустились по Рейну от Кельна до Майнца. И на всем пути, если Александр и не смог ни разу добиться от своей спутницы большего, чем знаки чисто дружеского расположения, зато чем дальше, тем больше он мог убеждаться в масштабах своей известности: на каждой остановке незнакомые люди собирались вокруг него толпами, выпрашивая автографы.

В Кобленце некая красотка из Вены подружилась одновременно с ним и с Лиллой. Молодые женщины поселились в гостинице в одном номере. Ночью они позвали Александра к себе, чтобы он рассказал какую-нибудь историю. Рискованная ситуация показалась ему заманчивой, и он посоветовал им улечься в одну постель, чтобы лучше его слышать. Венка без колебаний скользнула в постель венгерки. Весь напрягшись от вспыхнувшего желания, Александр принялся вспоминать одно из своих давнишних любовных приключений. Они слушали его, тесно прижавшись одна к другой, обнявшись, – томные, должно быть, втайне испытывающие лесбийское влечение и явственно насмехающиеся над ним. Едва Дюма договорил, барышни отправили его восвояси, и он снова остался в одиночестве. «Впервые, – напишет он после, – я оказался в таком странном положении: близость без обладания и вольность в обращении без любви».

Однако Александр был не из тех, кто долго может довольствоваться игрой обманутых ожиданий. Распрощавшись с прелестной венкой, Дюма и Лилла продолжили свои странствия ложных любовников и ложных друзей по Германии, которой дела не было до их отношений. Близился конец поездки. В Мангейме Александр проводил молодую женщину к престарелой и прославленной госпоже Шредер, которая, прослушав Лиллу, согласилась открыть ей высшие тайны своего искусства. Лилла вернулась после этого испытания в гостиницу хмельная от счастья. Зато Александр теперь совершенно не понимал, что он делает в этом немецком городе в обществе прелестницы, которой хочется брать уроки трагедии у отставной актрисы, а не уроки любви у мужчины, пребывающего в отличной форме и сгорающего от желания провести с ней ночь. В общем-то ему все это надоело! И на следующий же день он без обид и сожалений расстался с Лиллой и тронулся в обратный путь во Францию.

Едва добравшись до Парижа, Дюма тотчас принялся нагонять упущенное время, набросившись на романы, для которых Шервиль дал ему основу. Это были «Предводитель волков», «Блек», «Волчицы из Машкуле»… Он то и дело теребил своего соавтора, слишком медленно подготавливавшего очередную порцию «сырья»: «Не раскисайте, трудитесь неустанно […] Как только покончите с „Шевалье“ […], сразу накидывайтесь на „Волчиц“, на „Волчиц“, на „Волчиц“!..» Но Шервиль был куда более ленивым, чем Маке, и Александру приходилось буквально вымогать у него страницу за страницей. Лентяй догадывался о том, что нескольких строк, вышедших из-под его пера, Дюма вполне достаточно для того, чтобы превратить их в целую главу, блестяще написанную и полную удивительной силы; впрочем, Александр и не скрывал этого. «Вы ведь знаете о том, что, пройдя через мои руки, сооружение удваивается, утраивается, учетверяется», – напоминает он Шервилю. И снова настаивает, умасливает: «Как только у вас будет сотня страниц, несите их на почту! А я постараюсь в конце месяца прислать вам еще пятьсот франков». Напоминания о сути их отношений шли в Брюссель постоянно: если Шервиль станет аккуратно поставлять тексты, то и Александр будет аккуратно ему платить, услуга за услугу! И в конце концов Шервиль повиновался. Он поставляет канву. Александр по ней вышивает.

Но иногда Дюма брал все – или почти все – только из собственной головы, из собственной жизни. Вот так он перенес в книгу, получившую окончательное название «Госпожа де Шамбле» (первоначальное – «Да будет так»), воспоминания о своей связи с Эммой Маннури-Лакур. Он знал о том, что женщина тяжело больна, со дня на день ждал известия о ее кончине, и роман, который он посвятил скорее уже ее памяти, чем ей самой, весь был проникнут этим печальным предчувствием…

В самом деле, достаточно было Александру оглянуться на собственное прошлое, и перед ним вставала целая вереница призраков: за Жераром де Нервалем последовали Огюстен Тьерри, Дельфина де Жирарден, Альфред де Мюссе, Беранже, Эжен Сю… То и дело слышался свист косы смерти, неутомимо косившей территорию французской литературы. Александру то и дело приходилось отдавать последние почести на страницах «Монте-Кристо» тому или другому из прославленных усопших. А сам-то он? Может быть, сам он несокрушим? Никогда еще Дюма не чувствовал себя так великолепно. Никогда прежде не испытывал он такого желания жить, такой жажды жизни. Но никогда раньше и не думал так много о смерти.

В начале 1858 года умерла от туберкулеза великая Рашель. Одиннадцатого января Александр шел вместе с траурной процессией за гробом актрисы, держась за одну из серебряных кистей черного покрывала, накинутого на гроб, и размышлял, приноравливая свой шаг к шагу везущих катафалк лошадей, о тех далеких временах, когда он был бесконечно несчастен из-за того, что та самая женщина, которую сегодня хоронят, отказала ему в своей благосклонности.

Три дня спустя, 14 января, Орсини совершил свое бессмысленное покушение на монарха. Четверо погибших, сто сорок восемь раненых, а Наполеон III остался цел и невредим – ни единой царапины. Зато власть воспользовалась случаем и моментально издала закон о государственной безопасности, позволявший без суда высылать за пределы страны лиц, заподозренных в участии в заговоре против режима. Снова начались беззаконные аресты. Однако большая часть народа предпочитала не замечать незначительных, как многим казалось, посягательств на свободу мнения. Шестнадцатого января, то есть через двое суток после взрыва бомбы Орсини, театр «Жимназ» показал «Внебрачного сына», драму в пяти актах Александра Дюма-младшего. Устроившись, как ему и полагалось, в ложе для почетных гостей, отец автора слушал со смешанным чувством гордости и досады, какими овациями встречают сочинение «малыша». Иные триумфы звучат похоронным звоном… Александр Первый и сам аплодировал, пожимал руки, благодарил за комплименты, адресованные Александру Второму, и страдал из-за этого нелепого недоразумения. Успех сына пробудил в нем желание вернуться в театр, чтобы, в свою очередь, с упоением внимать крикам «браво». Но с некоторых пор ему трагически недоставало идей. Правда, словно бы в качестве компенсации он, на его счастье, владел искусством приспосабливать остатки, кроить из лоскутков.