Александр Дюма - Анри Труайя

Пока Александр пытался заглянуть в свое будущее, оставаясь рядом с онемевшей от горя Изабель, жизнь шла своим чередом. Прибежал Поль Мерис – принес ему свежий, только что вышедший из печати экземпляр «Созерцаний» Виктора Гюго. «Я взял ваши стихи из рук Поля Мериса, – пишет Дюма далекому другу, – подбежал к ней [Изабель] и упал на колени со словами: „Мать, вот перед вами единственное утешение матерей, потерявших свое дитя; смотрите – я несу вам слезы!“ И открыл книгу наугад, хотя следовало бы сказать – по воле Божьей. Я попал на „Привидение“ и стал читать. На десятом стихе Изабель заплакала…»

До сих пор женщины были для Дюма символом радости жизни, но не являются ли они для него вместе с тем и носительницами смерти? Стараясь отделаться от этой новой навязчивой мысли, Александр попробовал обратиться к менее сложным натурам, в частности заинтересовался некой Мари де Фернан, которая писала и печаталась под мужским псевдонимом Виктор Персеваль. Она поставляла ему тексты, переведенные ею с английского, а он отблагодарил ее, сотворив ей ребенка – девочку Александрину. Для него так много значил выбор матерью для маленькой девочки этого прозрачного имени, что он назначил Мари де Фернан ежемесячное пособие в двести франков. Но его собственная, резкая и вспыльчивая Мари так ничего и не узнала об этой весьма непритязательной и обыденной связи. После «разрыва» с отцом она покинула Амстердамскую улицу и нашла приют в скромном жилище – дом по улице Берри значился под номером 16. Отец и дочь, хотя теперь и не жили под одной крышей, продолжали видеться и по-прежнему любили друг друга – со слезами, ссорами, объяснениями и примирениями. Среди всех этих страстей Дюма продолжал трудиться с усердием рабочего, прикованного к станку. Он писал все так же много, и пусть качество новых сочинений уступало качеству прежних лучших его романов, все же «кладка» была вполне достойна уважения.

«Парижские могикане», состряпанные им в соавторстве с Полем Бокажем, продолжали свои невероятные приключения, хотя все же не сумели добиться такого же успеха, как «Парижские тайны» Эжена Сю, с которыми перекликались; одноактную комедию «Ромул» по мотивам романа немецкого писателя Августа Лафонтена на скорую руку поставили во Французском театре; «Мраморных дел мастер» по Коцебу, давным-давно переведенный Максом де Горицем, провалился в Водевиле, да и «Совесть», навеянную трилогией Августа Иффланда и инсценированную все тем же Максом де Горицем, похоже, ожидала нисколько не более славная и не более прибыльная участь в Одеоне. Тем не менее вечером 4 ноября 1855 года несколько праздных и нищих студентов, собравшись у дверей театра, встретили автора «Совести», который пришел на премьеру своей пьесы, овациями. Александр, обрадованный таким горячим приемом со стороны подрастающего поколения, провел этих молодых людей, которые жаждали аплодировать, в зрительный зал бесплатно.

В том же году он напишет еще «Госпожу дю Деффан» и «Сладострастницу» – вещи, переделанные им из обрывков двух текстов графини Даш. Повинуясь непреодолимому порыву, он опубликует также множество автобиографических рассказов и «Историю моих животных», в которой подробно опишет свое одновременно грубое и ласковое обращение с различными тварями – собаками, кошками, обезьянами или – почему бы и нет? – с грифом. Наконец он завершит работу над своими колоссальными «Мемуарами» описанием костюмированного бала 1833 года, но пообещает читателям в ближайшее время вернуться к этой исповеди в другой форме.

Читателям долго ждать не придется, Дюма еще раз подтвердит это: как только Паскаль Дюпра, прежний добровольный изгнанник в Бельгии, начнет выпускать новую газету «La Libre Recherche» («Свободный поиск»), Александр напечатает в ней «Царство моих воспоминаний» – нечто вроде адресованного издателю открытого письма – и в этом письме пообещает вскоре полностью разоблачиться, выставить напоказ все свои чувства и мысли…

Поскольку власть отказывалась признавать его заслуги, писатель задирал ее в это время с особым удовольствием, во всеуслышание хвастаясь дружбой, которая связывает его через границы с теми, кому пришлось бежать из Франции, спасаясь от политических преследований. Отдавая дань уважения Гюго и всем собратьям-изгнанникам, он посмел написать: «Мое тело в Париже, но сердце мое в Брюсселе и на Джерси». Эта святотатственная фраза стоила ему вызова к имперскому прокурору. Дюма рассчитывал на процесс, в ходе которого смог бы выкрикнуть свое негодование против злоупотреблений власти и сказать о своей преданности делу тех, кого называли предателями родины, тогда как на самом деле они были самыми благородными ее представителями. Однако, к величайшему его сожалению, он не был ни брошен за решетку, ни привлечен к суду. Все ограничилось устным выговором. Рекламная возможность была упущена. Что ж, ничего не поделаешь!

Доброжелательность по отношению к нему, как выяснилось, простиралась куда дальше – после всех зверств цензура вдруг разрешила играть 5 января 1856 года в театре «Порт-Сен-Мартен» его новую трагедию в стихах «Орестея». Название не соответствовало содержанию: Александр воспевал в трагедии великие общественные движения римской эпохи, лишь мимоходом напоминая сюжет об Оресте, убившем свою мать. Пьеса была посвящена народу. Благородство духа, которым от нее веяло, заставляло зрителей забыть о промахах поэта. Успех был фантастическим. Когда спектакль закончился, актеры вытащили Александра на авансцену, на поклон зрителям, аплодировавшим и выкрикивавшим его имя. Несколько дней спустя Виктор Гюго высокопарно, как никогда прежде, написал ему: «Я аплодирую вам из оглушительно грохочущих недр ветров и волн. Вы шумите, и я это слышу. Я часто прерываю свои грезы, чтобы воскликнуть: браво, океан, и браво, Дюма!»

«Океан Дюма» приободрился, но вскоре им снова овладело беспокойство. Теперь ему казалось, будто голова у него пустая, словно дочиста выскобленная изнутри тыква. Все мысли разбежались. Ему приходилось разрабатывать только чужие замыслы. Конечно, он в большей или меньшей степени занимался этим всю свою жизнь, но теперь у него недоставало воображения даже на то, чтобы подсыпать соли в похлебку. Творческую работу он подменил компиляцией. От соавторства перешел к плагиату.

И знал об этом только он сам. Ну и, кроме него, разумеется, несколько журналистов, которые цинично над ним посмеивались. Главным для Александра отныне было стремление зарабатывать деньги, торгуя своим именем как ярлыком. В результате потоком хлынули скучные, бесцветные сочинения: «Заяц моего деда», «Мемуары юного кадета», «Паломничество Хаджи Абд-эль-Хамид Бея»… Его новые поставщики идей, среди которых находился и плодовитый Шервиль, с которым он свел знакомство в Брюсселе, были менее талантливы, чем Огюст Маке, что заметно сказалось на новых произведениях писателя. В поисках утешения, желая хоть чем-нибудь отвлечься, развеять печаль собственного угасания, Дюма затеял судебный процесс против газеты «Век» и издательства «Мишель Леви братья», потребовав выплатить ему немалые суммы с тиражей, о которых не был поставлен в известность. Эжену Делакруа, ставшему его другом, Александр сказал, что, если выиграет процесс, его будущее более чем обеспечено. «Около восьмисот тысяч франков для начала, не считая остального», – радостно утверждал он. Перенеся дело из торгового суда в исправительный, Дюма обвинил своих противников в контрафакции, в присвоении чужой собственности, и в конце концов ему удалось-таки убедить судей в обоснованности своих жалоб. И тогда началась долгая и кропотливая война экспертов. Дождется ли он ее конца?