Исход - Элизабет Говард

– Прекратить что?

– Жалеть себя, заставлять других расплачиваться за ваши ошибки, ждать от них поблажек и не удостаивать даже объяснений, по какой причине. Вам пора прекратить страдать. Понимаю, вам пришлось нелегко…

– О, премного благодарна за это. Значит, влюбиться в того, кто тебя не любит и не хочет от тебя ребенка, в итоге сделать аборт, – это, по-вашему, «нелегко»? Вы не имеете ни малейшего представления о том, каково это!

К тому моменту она уже расплакалась, но главным образом от негодования.

– Опять вы за свое! А теперь выслушайте меня – как вашего друга, вы же сами сказали, что хотите считать меня таковым. Вы влюбились в человека, который уже женат, что само по себе должно было настораживать, а он вдобавок оказался эгоистичным подонком. Вы решили не рожать ребенка, поэтому вам пришлось принять меры. Вы знали, что он ни в коем случае не собирается ради вас расставаться с женой, но вам хотелось считать, что это возможно. Да, вам было нелегко. Было, но теперь уже осталось в прошлом, так что пора жить дальше. И вы обязаны начать есть, прекратить истерики и позаботиться о себе.

– А, так я вам надоела! Почему бы вам так и не сказать прямо – вместо того чтобы трусливой тварью ходить вокруг да около?

Это рассмешило его, на что она совсем не рассчитывала.

– Я ухожу, – объявила она. – Иду собирать вещи, и больше вы меня никогда не увидите.

Схватив за руки, он помешал ей встать.

– Ну вот, опять за старое! Пытаетесь переложить на кого-нибудь ответственность за свои поступки. Сидите смирно, я еще не договорил.

Она сморгнула слезы, чтобы разглядеть его лицо, и обнаружила, что мрачности на нем меньше, чем в голосе.

– Милая, я ваш друг. Я понимаю, сейчас все видится вам в совершенно унылом свете, но продолжать в том же духе незачем. Все изменится к лучшему, как только вы этого захотите. – Он протянул руку и отвел волосы с ее лба. – Людям случается влюбляться в тех, в кого не следовало бы, и расплачиваться за это. Так бывает. А вам свойственно действовать опрометчиво, поэтому и нанесенный вам удар был так силен.

– Стоит мне кого-то полюбить, как этот кто-то умирает, или уезжает во Францию, или просто, оказывается, не любит меня.

– Клэри! А разве кто-то умер?

– Моя мать. Конечно же, я пережила. Просто это больше уже не в счет.

– Всё в счет, дорогая. Но ничто не бывает «всем сразу».

Об этом она много думала – и тогда и потом.

– И что же я, по-вашему, должна делать?

– Ну, вы могли бы уехать в коттедж – в будние дни поживете одна, на выходных я буду приезжать. Могли бы начать писать свою книгу. Навести в коттедже уют, привести в порядок сад. Если займетесь физическим трудом, появится приятная усталость, наладится сон. А еще писателям нужна пища. Вы так и будете писать слабо и вяло, если продолжите питаться латуком и черным кофе. По вечерам в пятницу я буду приезжать в расчете на сытный горячий ужин.

И она согласилась. На следующее утро он проводил ее до Паддингтона. Дал денег на такси до коттеджа и еще три фунта на еду.

– Я приеду через два дня, – предупредил он, – и мы вместе закупим все необходимое на следующую неделю. – Он уже стоял на перроне, она опустила окно. – Опрометчивым людям обычно смелости не занимать, – добавил он.

Когда поезд тронулся, она быстро помахала ему, он сразу повернулся и направился прочь. В ее купе никто не сел, можно было всласть выплакаться, но она раздумала. Сидела и в раскрытом на коленях блокноте составляла списки предстоящих дел, так что одиночество ее не слишком тяготило.

Поначалу было очень трудно. Когда таксист довез ее до конца улочки, ведущей к коттеджу, она расплатилась, он сдал задним ходом и уехал, некоторое время она стояла на том месте, где он оставил ее, – у калитки, за которой поросшая мхом тропинка убегала к двери кухни. Было страшно холодно: как раз ударили заморозки. Октябрьское лживое солнце, сияющее, но совсем не дающее тепла, зависло в небе над ивами и буками, слышались лишь забавные, похожие на лязг металла, крики лысух с канала. Внутри коттеджа было еще холоднее и стояла полная тишина. Она свалила вещи на пол и принялась разводить огонь в гостиной, набрав в сарае, пристроенном к дому, несколько охапок поленьев для дровяной корзины. Два дня назад она сидела здесь одна, когда в понедельник утром Арчи уехал. Продержавшись до чая, она вдруг решила, что не сможет и не станет оставаться здесь в одиночестве. Телефона в коттедже не было, поэтому она просто вернулась к нему в квартиру. Он как раз готовил ужин, но вся работа сразу застопорилась. Она разрыдалась, уверяя, что это невыносимо, что в одиночку она просто не выдержит. Есть она не хочет, так что дело не в ужине; она просто умоется и ляжет спать, а ему незачем о ней беспокоиться. На следующий вечер неожиданно явился папа.

И вот теперь она снова была здесь, и на этот раз должна была продержаться, иначе Арчи станет презирать ее. Она разожгла огонь, поднялась в спальню, застелила постель, которую оставила в беспорядке. Спален было две, большая и поменьше, и Арчи, который нашел и снял этот коттедж, заставил ее взять большую себе, что ей понравилось, потому что окна в ней были как тузы треф.

На обед она сделала сэндвич с крутым яйцом и помидором, и пока ела, перечитала свой список.

«Устроить в саду костер и сжечь весь сушняк, который срезал Арчи.

Заглянуть к миссис Битон насчет рагу для вечера пятницы.

Сделать уборку во всем коттедже [две спальни, гостиная и кухня]. Вычистить ванну, помыть окна [они здорово закоптились].

Составить список покупок.

Начать роман».

Вот так. Коротенькая строчка в самом конце списка. С виду не труднее, чем вычистить ванну. Но когда она покончила с физической работой вроде укладки дров и вытирания пыли и села на кухонный стул за маленький стол, положив перед собой чистый лист бумаги, на нее нахлынули, ошеломив, мысли и чувства, не имеющие никакого отношения к тому, что она собиралась писать: ее последняя встреча с Ноэлем, его голос, переполненный, как она теперь понимала, жалостью к себе наряду с враждебностью, так поразившей ее тогда.

«Ты знаешь о моем детстве достаточно, чтобы понимать: я не создан, чтобы быть отцом, никогда не был им и никогда не буду». Ужин с Арчи, когда он вернулся из Франции и она сказала, что не должна рожать этого ребенка. Последующая ночь, когда она не только оплакивала, что у нее не будет ребенка, но и пыталась свыкнуться с мыслью: Ноэль не просто разлюбил ее – он вообще никогда ее не любил. Потом – как Арчи отвел ее на операцию. Как она просто шагала по улицам рядом с ним, как ее увели, оставив его ждать в приемной, как она лежала на жестком и высоком столе, а на нее споро накинулся непристойно развеселый человечек в резиновых перчатках. А потом – кровь и под конец слезы. Возвращение на Бландфорд-стрит и понимание, что оставаться там она не в силах. Ей вообще никуда не хочется, сказала она Арчи, а он ответил, что, если ей все равно, он может сделать выбор за нее. Он увез ее на острова Силли, вытаскивал на прогулки, учил играть в безик шестью колодами, по очереди с ним читать вслух «Мэнсфилд-парк», притворялся, будто не замечает, когда она ковырялась в еде, когда ей вдруг хотелось плакать, когда она замыкалась в себе или срывалась на нем. Он заставлял ее говорить о Ноэле – и о Фенелле. Почти сразу он прозвал Ноэля «Первым номером», и только спустя некоторое время она заметила, что следует его примеру. Так Ноэль понемногу отдалился, но вместе с тем обострились ее чувства унижения и фиаско. Она много пила, и он ей не мешал. Он в самом деле был ее другом, думала она теперь, глядя на чистый белый лист бумаги, на котором могло быть написано что угодно. Арчи она рассказала даже, о чем хотела написать.