Воин. Знак пути - Дмитрий Янковский

Следом за первыми прилетели еще пять шаров. Огненный кулаки каждым ударом содрогали землю, вздымая тучи пыли, пепла и дыма. От прикосновения каждого из них поляки испарялись сотнями, оставляя на земле красивые лужицы расплавленных доспехов. Вскорости на полторы версты от ворот не осталось ни одного живого врага, трава и редкие деревья полыхали огненной бурей, но огонь постепенно умирал, требуя свежей пищи.

– Я знаю кто это! – радостно воскликнул Владимир, припомнив слова Ратибора о новом сильномогучем богатыре. – Ну теперь держитесь, песьи дети! Знаешь, воевода, что значит этот колдовской огонь? Богатыри прибыли! Дуй вниз, раздавай людям оставшееся от поляков оружие. Пусть готовятся к сече!

– Это к какой такой сече? – сморщил израненный лоб Претич.

– Польское воинство добивать!

Как лютый шторм сметает выстроенные человеком причалы, как буйный ветер ломает даже вековые деревья, как река смывает все на своем пути, так и русские богатыри с тылу врубились в польскую рать.

От ударов палицы Муромца, тяжелые пешцы десятками взлетали в небеса как перепуганные стаи птиц, высоко-высоко кувыркались расплющенными стальными лепешками и падали на землю подобно сверкающему снегу.

Тяжеленная сабелька Лешака металась в туче народа как мерцающая молния, выкашивая врагов будто сочную густую траву. Целые лавины крови разом обрушивались на онемевших от страха поляков, сбивая их с ног тугими волнами.

Добрыня дрался пешим, но широкое лезвие его топора снимало иноземную рать, как ковш снимает пену с доброго меда. Земля дрожала под грозной поступью богатыря, проседала под ногами, от чего за ним оставался след, как от прокатившегося через песок валуна.

Белый плюмаж на Руслановом шлеме играл в людском море буруном пены на синих волнах, толстенное копье накалывало корчившихся людишек, как повар накалывает тушки рябчиков на закопченный ветрел. Разъярившийся конь топтал поляков будто опавшие листья, тяжелые копыта мяли и давили человеческую массу, как винодел давит драгоценные ягоды босыми ногами. Все вокруг чавкало, хрипело и лязгало, подковы вышибали из вражьих доспехов такие снопы искр, что казалось, будто конь скачет по дороге из фиолетового звездного света, окруженный зыбким трепещущим маревом.

Через остывающую у ворот яму перекинули доски и огромная толпа, вооруженная чем попало, бурливым водяным потоком хлынула в дымящееся пространство чистого поля. Горожане рвались не драться в честном бою, они жаждали мести, уничтожения, хотели раздавить и размазать, как давят ядовитых змей прочными сапогами.

Солнце, словно испугавшись увиденного, резвее покатилось к закату, покраснело, будто смутившись, умерило нестерпимый блеск. Во главе горожан на израненных ногах ковылял Микулка, в уцелевшей руке меч скалился в чистое небо грозным клыком, избитое лицо сияло радостью мщения.

– Гоните их на восход! – командовал он. – Прямо в Собачий овраг!

Поляки вихляли, увертывались, но общая масса вражьего войска перла как стало баранов в базарный день. Горожане гнали их как овчарки, покусывая тылы и стороны строя.

Но коннице все же удалось обойти киевлян с западной стороны и обрадованный тысяцкий повел всадников прямиком в распахнутые ворота. Оставшимся за стенами ребятишкам осталось только оттянуть прикрывшие яму доски и конница на всем скаку ухнулась в еще горячую глубину, смешивая человеческую плоть с острыми обломками конских костей. Поняв, что случилось, тысяцкий дал наказ отходить, но всадники оказались зажатыми между заполненной кровью ямой и тылами наступающих горожан. Места для разгона не было, поэтому киевляне, не смотря на уязвимость пешего строя, легко брали всадников на вилы, рогатины и захваченные при бунте копья.

Когда-то десятитысячная рать теперь раздробилась на жалкую тысячу перепуганных до смерти людей и горожане выклевывали их, как коршун выклевывает отбившегося от стаи цыпленка. Польское воинство растворялось крупинками соли в воде, а тех, кто еще держал строй, гнали в страшный Собачий овраг. Псы, почуяв свежую кровь, вылезали из логовищ и терпеливо ждали своей очереди, высунув языки по жаре.

Сершхан умирал… Сожженные до плеч руки топорщились серыми обломками костей, торчащими из до черна обугленной плоти. Он уже никого не узнавал, да и жизни хватало только на чуть заметное дыхание. Мякша сидел у его ног и плакал, упершись почти детскими локотками в подаренную перед боем саблю, а Волк молчал, стиснув зубы и казалось, что пронзившее душу горе превратило его в глыбу холодного камня, навсегда отошедшего за зыбкую границу между живым и неживым.

Пряная трава чистого поля щекотала ноздри духом свободы, киевляне добивали последние сотни поляков, окрашенные не то кровью, не то закатом в густые багряные цвета. Микулка успел найти друзей раньше, чем Сершхан испустил последний дух, но попрощаться с умирающим уже не смог – душа накрепко засела в царстве Нави.

– Ратибор тоже… – грустно вымолвил паренек. – Белоян не уверен, что наш стрелок доживет до утра. Сколько боли в один долгий день…

Волк промолчал, только еще глубже замкнулся, его пришлось расталкивать, чтоб отвести в город. Он и ступал как оживший мертвец – без мысли, без чувства, без присущего ему яростного жизненного огня.

Поляков добили раньше, чем село солнце, но по всей ширине Днепра остались темные лодьи, полные ратников, ожидающих своего часа. Они ждали пятитысячную подмогу, свежую, готовую к тяжкому бою. Достать их не было никакой возможности, поскольку меткие стрелы пронзали осмелевших русичей раньше, чем те ступали на влажный край берега. Так что не смотря на победу, киевлянам радоваться было рано – черные пятна лодий мелькали в подступающих сумерках хуже, чем бельмо на глазу. От них так и веяло страшноватой, затаенной опасностью.

Все же до заката решили справить тризну по героям, а поскольку погибших было не счесть, Владимир приказал собраться за воротами, в чистом поле. Волхвы горячо обсуждали кто какого племени и как кого хоронить, но оказалось, что большинство погибших поляне и только с десяток пришлых тиверцев и радимичей.

Кладбище устроили почти у Днепра, где у прохладной воды высокая тополиная роща касалась верхушками синих небес. Хоронили без домовин, но со всеми почестями, а сотни пылающих факелов проводили красноватым светом уходящее солнце.

Отдельную могилу отрыли для Перемыхи, чуть поодаль Волк выбрал место для Сершхана. У изголовья героев вбили толстые столбы, на которых резами вычертали кто они и как погибли. Перемыхины жены и дочки не рыдали в голос, не стонали, а только склонили над могилой головы и роняли в душистую землю горькие слезы. Вокруг них собралась не малая толпа – обсуждали, чем и кто может помочь, а друзья думали, как не дать умереть торговому делу. Теперь Перемыхина семья уж точно ни в чем не узнает нужды! Да и дочкам мужей не искать придется, а только выбирать.

Микулка, Волк, Мякша и сам Владимир с Белояном склонили головы над могилой Сершхана. Волк уже не блуждал бездумным потерянным взглядом, нашел в себе твердость собрать волю в кулак и остаться по эту сторону Яви. Владимир достал из под плаща сияющую в свете факелов гривну и одел на врытый в сырую землю столб.