Сакура и дуб - Всеволод Овчинников

«За мостом открывается вид на мусорные кучи, нечистоты, грязь и развалины во дворах на левом высоком берегу; дома высятся один над другим, и вследствие крутизны склона видно по кусочку от каждого из них; все они закопченные, ветхие, старые, с разбитыми стеклами и расшатанными оконными рамами; на заднем плане стоят старые казарменного вида фабричные здания». Это описание, сделанное в 40-х годах прошлого века, во многом можно отнести и к Манчестеру наших дней, в частности к улочке Коттон-стрит, где когда-то жили сестры Бернс. Вдоль заросшего тиной канала нескончаемой чередой тянутся заброшенные цехи, черные от копоти кирпичные бараки с выбитыми окнами и заколоченными дверьми. Кажется, все тут покинуто, все ожидает сноса. Но, присмотревшись, с удивлением убеждаешься, что мертвые дома обитаемы. То тут, то там замечаешь человеческие фигуры.

Безработные. Их, разумеется, можно встретить не только в Манчестере. Но и на Севере, где старые традиционные отрасли индустрии преобладают, где труд издавна имеет особую моральную ценность в глазах людей, безработица переживается болезненнее, чем где-либо.

«На левой стороне Медлока лежит Гульм, который представляет собой, собственно говоря, сплошной рабочий квартал… В более густо застроенной части дома хуже и близки к разрушению, в менее населенной – постройки новее, но большей частью утопают в грязи. И там и тут дома расположены в сырой местности, и там и тут – заселенные подвалы».

– Энгельс писал эти строки всего в миле отсюда, в Альберт-клубе, – рассказывает мне Питер Томсон, один из основателей Центра защиты прав жителей Гульма. Нынешние власти Манчестера гордятся тем, что в нашем городе сделано для расчистки трущоб больше, чем где-либо в Англии. Трущобы Гульма снесли в числе первых и возвели на их месте многоэтажные жилые дома. И тут, – продолжает Питер Томсон, – произошло нечто похожее на страшную сказку, на кошмарный сон. Трагедия Гульма не ушла в прошлое, а как бы возродилась в новом облике и с новой остротой.

В конце 60-х годов Гульм был отстроен заново. Издали это современный жилой массив, который отнюдь не назовешь трущобами. Но первое впечатление обманчиво. Гульм остался тем же, чем был: клоакой Манчестера, его социальным дном. Нанимаясь на работу, люди оттуда, как и прежде, избегают говорить, где они живут. Всякий, кто может выбраться из Гульма, делает это при первой же возможности. Остаются лишь те, у кого нет иного выхода. И в многоэтажных домах, построенных на месте лачуг, неуклонно растет концентрация «семей с проблемами», оседает человеческий шлак из ненасытной печи промышленного города.

Никакой мистики тут, впрочем, нет. У нового Гульма было, что называется, на роду написано стать социальным дном. Его застроили домами, предназначенными для покомнатного заселения. Иначе говоря – для самых неимущих семей. Сюда перемещали обитателей манчестерских трущоб, которые пошли на снос позже, чем Гульм. Как уже говорилось, желающих ехать туда добровольно не было. К тому же дома, оказавшиеся последним прибежищем «семей с проблемами», имеют так называемую палубную систему. Жильцы попадают к себе домой не из внутренних коридоров, а с «палуб», которые ярусами тянутся вдоль наружных стен. Стало быть, все ходят под окнами друг у друга, каждая житейская драма болезненно задевает всех.

До того как снести трущобы, в Гульме тоже жили тесно, на виду друг у друга. Но тогда людей объединяли общинные, родственные связи. Соседи привыкли всю жизнь мыкать горе бок о бок, сыновья жили поблизости от отцов. Все эти узы были порваны при расселении, привнеся в трагедию Гульма еще одну беду – отчужденность. Мне показывали корпуса, где свыше сорока процентов обитателей – это матери-одиночки и одинокие пенсионеры, где около шестидесяти процентов жильцов живут на пособие по бедности.

При своем 15-тысячном населении Гульм не имеет равных в Манчестере по преступности, алкоголизму. Среди обитателей Гульма в 7 раз больше самоубийц и в 43 раза больше жертв поножовщины, чем приходится на каждую тысячу жителей в целом по стране.

Когда-то здесь, в Гульме, в крохотной ремонтной мастерской начинали свое дело два удачливых компаньона Роллс и Ройс – впоследствии основатели всемирно известной автомобильной фирмы. Здешние дети ходят в школу по улицам, носящим их имена. Это, видимо, должно вселять в них веру в чудо, в счастливый лотерейный билет, которым судьба подчас может одарить своих пасынков.

Общеобразовательная школа в Гульме во всех отношениях заурядна, типична для рабочих окраин. Обшарпанные стены, переполненные классы, среди учащихся и преподавателей много темнокожих лиц. Она, впрочем, неоценима как объект для изучения системы образования, а в сущности – классовой системы в Англии. Здесь учатся 1700 человек. Причем за время существования школы в вуз пока не поступил ни один из ее выпускников. Это, пожалуй, самое страшное из всего, чем потрясает Гульм. Оседающие здесь горе, нужда, невзгоды, словно генетический код, передаются следующим поколениям, заранее обрекают их на судьбу изгоев общества.

Да, в сегодняшнем Манчестере то и дело вспоминаешь автора книги «Положение рабочего класса в Англии». Корни социально-политических проблем, определяющих сегодняшний день британских тружеников, более всего обнажены на Севере.

Здесь хорошо видны особенности британского рабочего движения: давность его традиций и его массовость. Профсоюзы ведут родословную с прошлого века и объединяют в своих рядах свыше половины тружеников, работающих по найму. По этому показателю Британия опережает США и Японию.

Давность традиций в целом служит источником силы британского рабочего движения, однако подчас оказывается и источником его слабости. Это, в частности, относится к устаревшей организационной структуре профсоюзов, которая нередко разобщает коллектив предприятия на изолированные отряды. Дело не только в том, что среди примерно пятисот существующих в стране профсоюзов около половины насчитывают в своем составе меньше чем по тысяче человек и представляют собой остатки ремесленных цехов и гильдий (вроде 875 закройщиков фетровых шляп или 114 изготовителей медных труб для военных оркестров). Дело прежде всего в том, что с течением времени меняются формы и методы труда, усложняя первоначальное разграничение профессий.

И вот вместо того чтобы целиком посвящать себя противоборству труда и капитала, три тысячи освобожденных профсоюзных работников и двести тысяч цеховых старост вынуждены уделять немало времени и сил так называемой «демаркации», то есть спорам о том, к какой профессии, а значит, к какому профсоюзу надлежит отнести выполнение той или иной трудовой операции. Скажем, если у англичанина вышел из строя газовый бойлер, то вызванный на дом мастер проверит трубы, краны и горелки, но будет не вправе соединить порвавшиеся провода электрического выключателя (так как по соглашению с профсоюзом котельщиков это может делать только член профсоюза электриков). Коллектив любого из британских металлургических заводов разделен на десяток профсоюзов, что не только мешает маневрировать рабочей силой при модернизации производства, но и ослабляет общий нажим трудящихся на позиции капитала.

Принцип «разделяй и властвуй» издавна служил правящим классам Великобритании. Его применяли и к народам колоний, и к пролетариату метрополии. Имперские сверхприбыли позволяли умиротворять подачками наиболее квалифицированную часть британских трудящихся, формировать из них «рабочую аристократию», склонную к соглашательству.