Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

— Благослови вас Бог! — восклицает Генри.

На миг наступает пауза, восклицание его повисает в воздухе. Затем проститутка наклоняется, упирает ладони в колена и начинает хихикать. И хихикает добрых полминуты, если не дольше.

— Ну вы и тип, сэр, — выдыхает она. Плечи ее все еще содрогаются. — Ладно, мне пора…

— Постойте! — молит Генри, в голове его начинают тесниться запоздалые, наиважнейшие вопросы, — он не простит себе, если не успеет задать их. — Вы верите в то, что у вас есть душа?

— Душа? — неверящим эхом откликается она. — Это такой крылатый дух, сидящий во мне? Ну… — она приоткрывает рот, собираясь сказать что-то, губы ее насмешливо кривятся, но затем, увидев жалобное лицо Генри, проглатывает озлобление и отчасти смягчает наносимый ею удар: — Все, что есть у вас, — вздыхает она, — наверняка есть и у меня.

Она разглаживает перед своего платья, проводит ладонями по контурам живота:

— Мне пора идти. Последний вопрос, джентльмен, прошу вас! Генри пошатывает, он с ужасом понимает, что вновь попал в объятия Зла. Лишь несколько минут назад пребывал он в руках Господних: и что с ним стало теперь? Самообладание его испарилось, он словно бьется в липких лапах сна. Проститутка согласна ответить на один, последний вопрос — один, последний, но каким же ему следует быть? И Генри с испугом слышит свой голос, произносящий:

— А вы… у вас есть волосы? Она изумленно сощуривается:

— Волосы, сэр?

— На теле, — он неопределенно обводит рукой ее корсаж и юбку. — Там есть волосы?

— Ах, волосы, сэр? — проказливо усмехается она. — Ну, конечно, сэр, — в точности как у вас!

И женщина, мигом подхватив юбку, задирает ее до самой груди, а следом, удерживая смятую ткань одной рукой, другой стягивает вниз передок панталончиков, предъявляя Генри темный треугольник лобка.

Громкий хохот раскатывается по всей улице, пока Генри вглядывается — довольно долго — в то, что ему открылось. Затем он зажмуривается и поворачивается к проститутке спиной. Полученное им воспитание делает это почти невозможным, — он просто не способен повернуться к женщине спиной, не завершив разговор с нею несколькими учтивыми словами, — и все-таки он с этим справляется. Голова Генри пылает, он оцепенело влачится по улице, — как если б увиденный им признак пола врезался в его плоть, точно меч.

— Мне нужен был только ответ! — хрипло выкрикивает он, полуобернувшись назад, а между тем все большее число невидимых, подземных голосов Черч-лейн присоединяется к хохоту, даже не ведая причины его.

— Господи, сэр! — восклицает вслед ему женщина. — Должны же вы были получить хоть что-то за ваш добавочный шиллинг!

— Ну вот, — говорит Уильям Конфетке, перебирающей пальцами густую поросль на его груди. — Он так же не похож на меня, как ночь не похожа на день. И при этом, человек он совсем не плохой. И как знать? Быть может, он еще изумит нас и возьмет свою судьбу в руки.

Конфетка на миг перестает подстегивать уже начавшую поднимать голову мужественность Уильяма:

— Ты хочешь сказать… отберет у тебя «Парфюмерное дело Рэкхэма»?

— Нет-нет, дело теперь мое навсегда, отобрать его никто не может, — говорит Уильям, однако его эрекция, словно напуганная этой мыслью, увядает, требуя новых подкреплений. — Нет, я имею в виду, что Генри еще может взять… не знаю, что желает взять человек такого рода, думаю…

Конфетка взбирается на него, и дальше он только стонет.

Это, как она обнаружила, путь самый надежный. Узнав за все эти годы столько мужчин, она поняла: мужчина, у которого не стоит, несчастен, а несчастные мужчины бывают опасными. Вставь его приспособление в теплую дырку, оно и воспрянет. Всякий раз, как его стояк поникает, когда берет свое обильная выпивка, когда на сердце мужчины тяжким грузом ложатся горести и тревоги, когда собственная нагота представляется ему уродливой или нелепой, когда он, увидев свой член, ощущает патологический страх — а вдруг эта штука в последний раз поднялась из своего волосяного гнезда, — тогда самый надежный путь вот каков: распалить ее, чтобы она хоть миг простояла сама собой, простояла столько, сколько требуется, чтобы всунуть ее в твое укромное место. А дальше Природа возьмет свое — сама.

Весна уже в разгаре и каждому, кто знаком с Агнес Рэкхэм, остается лишь дивиться ее воскрешению из мертвых. Еще совсем недавно Агнес лежала, труп-трупом, в темной и душной спальне; теперь же она, приготовляясь к началу Сезона, живит дом своим ангельски певучим голосом.

— Раздвиньте шторы, Летти! — восклицает она чуть не на каждом шагу.

Весь день она упражняется: в умении сохранять прямизну осанки, оборачиваться сдержанно и скромно, соблазнительно улыбаться, переступать так, чтобы движения ног ее оставались незаметными. Ведь это целое искусство — передвигаться так, точно к ногам твоим приделаны ролики, — и владеют им только избранные.

— Положите мне на голову книгу, Клара, — говорит она своей служанке, — и отойдите в сторону.

Впрочем, труды Агнес не ограничиваются четырьмя стенами Рэкхэмова дома: она совершает частые набеги на Оксфорд- и Риджент-стрит, возвращаясь оттуда со свертками в полосатой обертке, большими и малыми. Принц Уэльский может еще пребывать на Ривьере, но для Агнес Рэкхэм Прием, Который Длится Сто Дней, уже начался. Она снова ощущает себя едва ли не дебютанткой!

И разумеется, всем этим она обязана своему ангелу-хранителю. Как воодушевляет женщину сознание того, что есть на свете существо, которое любит ее и желает ей только добра! Какое облегчение приносит мысль, что тебя понимают — по-настоящему, до самого донышка! Ангелу-хранителю Агнес ведомо, что владеющее ею желание блеснуть во время Сезона порождено Причиной Высшего Порядка, — дело вовсе не в легкомысленном стремлении к успеху, но в борьбе Добра со Злом. Зло наслало на Агнес болезнь и сделало все, чтобы лишить ее места в Свете, и сейчас она изгоняет Зло из своей жизни — с помощью духа-избавителя и крошечных розовых пилюлек, которые присоветовала ей миссис Гуч. Каждая из них не превышает размером блестки на платье и каждая более чем способна избавить Агнес от головных болей!

Сегодня ей доставили две дюжины лайковых перчаток. Для начала хватит, хотя она полагает, что перчаток ей понадобится много больше, поскольку стирать их — как это глупо! — нельзя. («Знаете, Клара, я не понимаю, почему все так шумят по поводу Великого Прогресса Науки, если мы, женщины, вынуждены то и дело пополнять запасы вещей самых необходимых».) Пара новых перчаток Агнес уже побывала на растяжке, однако большие пальцы ее в них все равно не влезают, даже с пудрой. Нелепость какая-то! Не могли же ее большие пальцы потолстеть, верно? Клара уверяет, что они остались такими же тонкими, какими и были.

Перчатки — это лишь одна из сотни ее дилемм. К примеру, ей в самом скором времени придется выбрать духи, которыми она будет пользоваться во время Сезона. В прошлые годы она избегала любых ароматов Рэкхэма, ибо опасалась погрешить против Хорошего Вкуса, обратившись в ходячий панегирик коммерческой деятельности свекра. Однако в последнее время дамские журналы голос в голос твердят, что женщина по-настоящему изысканная теперь ограничивается одеколоном и лавандовой водой, а они у всех изготовителей одинаковы — так почему же не воспользоваться рэкхэмовскими? В конце концов, знать об этом будет только она, что сделает ее выбор чисто этическим. И еще один вопрос: следует ли ей надеть, когда она отправится в Каркажу, на Праздник крокета, белое шелковое платье? Погоде доверять невозможно, юбка может перепачкаться и намокнуть, однако белый цвет так ей идет, а ни одна женщина наверняка не появится там в белом. Конечно, Агнес может приказать миссис Ле-Квайр (своей новой портнихе) снабдить юбку белого платья port-jupe, однако позволит ли это решить проблему? Играть в крокет и одновременно удерживать подол приподнятым будет нелегко, понимает Агнес.