Хочу женщину в Ницце - Владимир Абрамов

Юлия Меза долго сидела в полном молчании, не сводя глаз с императрицы и изумлялась, как та, кому принадлежит весь этот мир, готовый исполнять ее волю, неумело и неуклюже пытается скрыть свои сокровенные мысли под маской улыбчивой и добродушной женщины.

Юлия Домна после долгого молчания медленно подняла голову и, встретив пронзительный взгляд сестры, преспокойно продолжала разговор, так и не пожелав поделиться с ней вслух своими женскими секретами, а, может быть, и горестными обидами.

– Благодарю тебя, сестра, – тихо сказала она, – за содержательный разговор об Апулее. Этот софист и впрямь философ, да какой! Он утверждает, что силой наш мир исправить нельзя. Он призывает бороться не со злом, а с питающим зло невежеством, в то время как мы пытаемся противопоставлять злу только наши добродетели.

Юлия Меза была очень рада, что их беседа стала приобретать другое направление и с готовностью поддержала сестру, с легким сердцем продолжив разговор.

– Да, пожалуй, зависимость Апулея от философии Платона очевидна. Ну как тут не вспомнить Сократа: «Лишь невежда совершает зло, а познавший самого себя может стать добродетельным».

Юлия Домна тоже не скрывала удовольствия от того, что сестра демонстрировала свою готовность продолжать беседу, а не спешила удалиться к себе в повозку под любым предлогом, как она часто делала, едва разговор касался болезненных для нее тем.

– Слава Богине Изиде, – произнесла Августа чуть громче, чем обычно, – что Апулей никого не клеймил, восторгался женской красотой, а не обличал всех и вся, как делал Лукиан, злобно взирая на Рим как на сосредоточение земных пороков, и не был так мрачно погружен в себя, как добродетельный Марк Аврелий. Сейчас, сестра моя, нам как никогда нужен новый Апулей, способный написать книгу не менее знаменательную, чем его «Метаморфозы», но гораздо более познавательную, способную надолго увлечь молодых людей.

– Неужели ты думаешь, что есть тот, кто сможет попробовать написать такую? – с сомнением в голосе спросила Юлия Меза. – Впрочем, постой, не говори ничего, я сама догадаюсь, кто бы такое мог сделать. Ну конечно, – от возбуждения Меза повысила голос. – Это, скорее всего, Клавдий Элиан, отменный мастер. Умеет и поучать, и развлекать.

– Не угадала, – Домна, как счастливый ребенок, зашмыгала носом от удовольствия, – но вполне соглашусь с тобой, что его «Пестрая история» и впрямь была хороша, я, помнится, писала ему об этом в Рим. Представляешь, этот молодой блюститель древних нравов Вечного Города до сих пор не женат и продолжает сторониться красавиц, которых я ему рекомендовала. Для меня остается загадкой, почему он вознамерился умереть бездетным? Уж не тронулся ли он рассудком?

Юлия Меза искренне сожалела, что ее любимец Элиан никак не попадал в сферу литературных интересов императрицы, и ее интенсивная жестикуляция в знак неодобрения сентенцией сестры означала, что она все же желает переубедить собеседницу, переходя на нелицеприятные откровения, свойственные женщине, страдающей уязвленным самолюбием.

– Дорогая, ты прошла тернистый путь одномужней матроны, но храм патрицианского целомудрия для тебя оказался тесен, и гимны, что звучали там, были не по твою душу. Не подумай, я не мечтаю застать тебя, мать семейства, за прядением шерсти и изготовлением одеяний для сыновей. Да, они, став императорами, вряд ли будут носить окаймленную пурпуром тяжелую тогу и сапоги из красной кожи, как делали ранее древнеримские цари. Сейчас им больше по душе галльская каракалла. Ты еще когда на сносях была, не была замечена в добродетелях, принятых для mater familias, просто потому что с рождения ты воспитывалась отцом как свободная женщина. Но Клавдий Элиан был воспитан по-другому, не как все в Риме, он образец пуританства, потому мне по душе его перо, проникнутое моралистическим духом, к тому же он римлянин от роду! Истово почитает Изиду и Сераписа, враждебен к атеизму, владеет аттическим языком не хуже афинян. Чего же более?

Видя бесстрастное лицо сестры, Меза стала терять терпение.

– Если Элиан тебе не так хорош, тогда как тебе нравится Афиней, этот египтянин, чей литературный стиль так хвалил Гален, и, как я помню, его охотно рекомендовал твоему вниманию достойнейший юрист Домиций Ульпиан?

Юлия Домна всем своим спокойным видом демонстрировала сестре, что выбор ее останется неизменным, и менять его она не собирается.

– Ты отчасти права. И врач-философ Гален, и Ульпиан – люди достойные, я их уважала и к мнению их прислушивалась. Гален умер, но приходят новые, и в моем интеллектуальном окружении нет лиц недостойных. Заметь, родная моя, что всех их отличает энциклопедический ум, молодой возраст и жажда перемен. Тут и Диоген из Лаэрты, и Дион Кассий, и Ульпиан, и Афиней, Элиан и Флавий Филострат тоже. Домна протянула руку с загнутыми пальцами сестре и посмотрела на нее. Уловив недоумение во взгляде Мезы, императрица продолжила:

– Да-да, дорогая моя, и Филострат! Он, надеюсь, и станет автором той книги! Почему именно Филострат, а не, например, Элиан, которого ты мне так настоятельно рекомендуешь? Совсем не потому что он грек и отец его – знаменитая в литературных кругах личность, а потому, что он решителен и дерзок, он молод духом. Помню, как-то Элиан сочинил обвинительную речь против одного сейчас почти забытого тирана, который осмелился обличать римлян. Элиан читал нам свою книгу, играя на приглашенную публику, и гневно повышал голос. Тогда Филострат, присутствующий на чтении, сказал ему: «Я был бы в восхищении, сочини ты эту речь при его жизни», – снисходительно дал понять, что настоящий муж должен обличать живых тиранов, а мертвых пинать может любой, кому не лень. Мне нравится беседовать с Филостратом, он не слащавый угодник или лизоблюд, его осмысленная дерзость располагает к доверию. Я не жалею золота в благодарность каждому – будь то софист или философ, оратор или юрист, посещающий мой узкий кружок единомышленников, и, пожалуй, каждый, доверь я ему мой заказ на книгу, исполнил бы его достойно. Ты, сестра моя, едва вышла из своей повозки, чтобы перейти в мою, сразу обратила внимание на странно одетого человека, и судя по твоим наблюдениям, странствующего пифагорейца, зыркающего глазами, – Юлия Домна внимательно следила, как сестра следует за ее мыслями. – Наша империя переполнена шарлатанами, магами, чудотворцами. Все римские дороги забиты странным людом. Раньше действительно считалось, что Фессалия в Греции и Каппадокия в Азии – это столицы магии римской империи. Пришли новые времена, и все восточные провинции стали проявлять худшие черты Фессалии и Каппадокии, а сейчас болезнь распространилась и на север империи. Германия, Галлия, Испания все больше напоминают мне родную Сирию. Где, скажи мне, дорогая, высоконравственные примеры для подражания? Я предложила Филострату написать книгу об Аполлонии из Таины, для начала взяв сохраненные мною манускрипты, точнее, записи Дамида из Ниневии, который хорошо знал Аполлония лично, в качестве основного материала для создания его образа. Заметь, не мага, а истинного чудотворца с моральными качествами в духе римских традиций, примера для подражания. Думаю, что сейчас самое время после продолжительного забвения вернуть к жизни фигуру мага из Таины и привлечь к нему всеобщее внимание образованной части римских граждан. Безусловно, книга должна быть интересной, даже захватывающей по своей фабуле и морально поучительной по сути.