Этюд на холме - Сьюзен Хилл

Собор был полон. Сидя между двумя рядами альтов и слушая, как мощные волны звука поднимаются от оркестра внизу, Фрея Грэффхам чувствовала себя опьяненной. Пение всегда поднимало ее на особый уровень счастья и удовлетворенности. Было какое-то головокружительное удовольствие в том, чтобы получать нужные ноты и мелодии, внося свою лепту в хор других голосов, и музыка приобретала еще одно измерение, когда ты был исполнителем, находящимся прямо посреди нее. Просто слушать значило находиться абсолютно вовне, как будто сидеть на скамейке запасных. Акустика в соборе была непростая, и секции пианиссимо имели тенденцию уходить высоко под своды, словно струйки дыма, но то, что собор был настолько заполнен, немного помогало, и крещендо звучали волшебно. Она заметила Кэт Дирбон, когда встала вместе с альтами, и ей стало интересно, здесь ли Саймон, но большую часть слушателей нельзя было различить в сумраке.

Как и всегда, когда она пела или слушала, она быстро забыла обо всем остальном, как и все они. Восторг от выступления продолжал нести их на своих крыльях еще очень долго после того, как оно закончилось, после того, как они наконец вышли из собора и оставили его наедине с собственной пустотой и тишиной, которые все еще были удивительно наполнены музыкой, даже после завершивших мероприятие напитков и угощений и взаимных поздравлений в Сент-Майкл-холл. Он отнес каждого из них на улицы, к их машинам, пока они смеялись и окликали друг друга, а потом принес их домой.

Этим вечером Фрея шла из дома пешком, и отделилась от дюжины остальных только на повороте на свою улицу. Это была теплая, мягкая ночь, полная звезд и сладкого запаха свежескошенной травы. Она устала, но пройдет еще много времени, прежде чем она ляжет спать. Она примет ванну, повозится по хозяйству, посмотрит ночной фильм по телевизору и постепенно совсем успокоится.

Она проверила свою машину, как обычно. Она была припаркована под фонарем в нескольких ярдах от ее входной двери. Ее имя числилось в списке претендентов на один из немногих гаражей, оставшихся в старом городе, но было непохоже, что какой-нибудь из них в ближайшие годы освободится. На улице было тихо, как и всегда, и она не особо волновалась, что ее машину могут угнать или испортить. Чувство того, что и ее дом, и ее машина находятся в безопасности, было все еще непривычным для нее после Лондона.

Закрыв дверь и почувствовав, как уютная атмосфера собственного дома обволакивает ее, она задумалась, сможет ли отказаться от всего этого снова, сможет ли она когда-нибудь с кем-то жить, с кем-то отдыхать, с кем-то засыпать и просыпаться и проводить день за днем, даже если этого кого-то она будет любить всем сердцем. Сможет ли Саймон, так же уютно устроившийся в собственной квартире в своем квартале, как и она, отказаться от такой независимости?

Прямо сейчас все, чего Фрее хотелось, было здесь, в ее мирных комнатах, где она упивалась удовлетворением от музыки, которую помогала создавать, где в ее голове все еще могли звучать голоса и инструменты, которые ее окружали. Она направилась на кухню, тихо напевая.

Сначала она не была уверена, действительно ли услышала какой-то звук со стороны входной двери. Она замерла. Мягкий стук раздался снова.

Было без двадцати минут полночь, и верхний свет во всех соседних домах уже был выключен. Потом она вспомнила телефонное сообщение от Саймона. Она достала расческу из сумки и прошлась ею по своим коротким волосам, прежде чем помчалась с сердцем в пятках открывать дверь.

Прежде чем она успела понять, что происходит, Эйдан Шарп быстро шагнул внутрь и запер дверь одним движением. Он положил ключ в карман.

– Я хочу поговорить с тобой, – сказал он.

Инстинктивно Фрея двинулась назад, в гостиную, и подбежала к столу, на котором оставила свой мобильный телефон. Обычно он был у нее в сумке или в кармане куртки, но этим вечером из-за концерта она решила оставить его здесь.

– Мы не хотим, чтобы нас беспокоили. – Он оказался сбоку от нее, и его рука в перчатке стремительно вырвала телефон из ее рук.

– Отдайте мне это, пожалуйста.

– Сядьте, мисс Грэффхам. Вы сейчас не в полицейском участке Лаффертона, а также не при исполнении в качестве офицера.

– Отдайте…

Из левого кармана своего пиджака он достал шприц. Фрея увидела, что он был наполнен прозрачной жидкостью. Она сглотнула, во рту у нее внезапно пересохло.

– Я сказал, садитесь.

Его голос был очень мягким, и в нем звучали нотки маниакального спокойствия и слащавого увещевания, которые она раньше слышала у очень опасных людей. Она очень хорошо понимала, что некоторое время ей нужно будет подыгрывать ему и делать то, что он скажет. Эйдан Шарп не отрывал от нее глаз, пока шел по комнате, чтобы выключить верхний свет, оставив только две лампы. Потом он сел в кресло напротив нее и откинулся назад с самой неуловимой улыбкой и устремленным на нее взглядом. Фрея начала быстро думать, как ей с ним справиться, как заболтать его, поменять его настроение, а еще о том, как можно сбежать. Одна дверь в комнате вела в коридор, другая на кухню, а оттуда еще одна – в проход между ее домом и соседским. В конце прохода была деревянная дверь, запертая изнутри.

– Я хочу поговорить с тобой, – сказал Эйдан Шарп еще раз.

– Об Анджеле Рэндалл? Или Дебби… может быть, о них обеих?

– Заткнись.

Это был другой человек, непохожий на того, кто сидел напротив нее в «Посольском номере»: другой, но в то же время совершенно узнаваемый, как и многие психопаты, с которыми ей приходилось иметь дело. Она должна была распознать признаки, хотя на самом деле, подсознательно, уже даже тогда понимала, что распознала.

– Анджела Рэндалл была тупой сукой. Очень надоедливой тупой сукой.

– Вы сказали, «была»… Она?..

– Я сказал тебе заткнуться.

Ей надо было оставаться рациональной и спокойной, не дать ему почувствовать запах страха, ни малейшим движением не выдать то, что она задумала.

– Я ненавижу женщин, но эту тупую суку я ненавидел больше, чем большинство. У нее не было гордости, понимаешь, она лежала у моих ног, словно сука во время течки, она отправляла мне послания, полные гнусностей, заискивала, липла, умоляла. Где во всем этом была гордость? Она слала мне открытки, она слала мне подарки. Это, – он поднял свой рукав и продемонстрировал часы. – Да, конечно, и множество других вещей. Она тратила уйму денег, наверное, влезла в долги, и каждый раз там были эти жалкие записки. Она унижала этим себя. Я презирал ее. Я продал большую часть вещей. Я не хотел, чтобы они окружали меня, пятнали меня своим присутствием, но я оставил часы. Я знал одного человека, у которого были такие часы, когда я был маленьким мальчиком. Родственник, с которым я часто виделся. Я обожал его. Я с тех пор больше никогда не видел таких часов.

Теперь его голос снова изменился, принял более обыденный тон, как будто он хотел убаюкать ее, превратить все это в простую дружескую беседу.

– Это было так типично для нее, знаешь, – то, что именно из-за нее ты насторожилась. Это так типично, что она оказалась виноватой. Никто из остальных не мог бы этого устроить. – Он ненадолго замолчал, положив ногу на ногу, закинув руки за голову и неотрывно глядя на нее. Фрея подсчитывала, сколько движений ей понадобится, чтобы добраться до кухни и двери наружу, насколько быстро она добежит до конца прохода.