Девушки на выданье. Бал дебютанток - Вероника Богданова

В этот сезон много было вечеров у всех наших знакомых. В офицерском собрании Свеаборга был костюмированный вечер: у нас был спектакль на французском языке, шла Lucie ou la sœur de lait; пьеса исключительно из женских ролей. Кто в ней участвовал, кроме сестры моей Aline и меня, не помню, но что я вызвала у всех на глазах слезы, исполняя роль Lucie, это мне памятно. После спектакля мы танцевали. Rosine Hartman, дочь профессора медицины и хирургии и генерал-инспектора всех клиник в Финляндии, была лучшая моя подруга. Она была в полном смысле прелестная блондинка с чудно-голубыми глазами и женственными мягкими движениями. Мы жили очень близко друг от друга, так что виделись почти ежедневно; то она забежит ко мне, то я перебегу площадку и зайду к ней. Другая подруга была дочь губернатора графа Армфельда, Матильда. Высокая, очень эффектная брюнетка, она воспитывалась в институте и потому хорошо говорила по-русски. Кто-то посвятил нам кадриль, назвав каждую фигуру тем цветком, каким каждую из нас прозвали: ее пунцовой камелией, Rosine подснежником, сестру ее Найму шиповником, а меня бенгальской розой. Мы так мало ценили это подношение, что я даже его не сохранила и не помню, кто был автором.

Бал.

В. Первунинский.

Бал имел свои правила, свою последовательность танцев и свой этикет, особые для каждой исторической эпохи. Обязательной принадлежностью бала был оркестр или ансамбль музыкантов. Танцы под фортепьяно балом не считались

В зиму, когда веселье было в разгаре, приехал из Петербурга пасынок одного из тамошних сенаторов, Ш., камер-юнкер, с красивой наружностью. Когда мы, подруги, собирались, то много было разговора о нем, и мы добивались друг у друга, кому из нас трех он больше нравится, причем разбирали его, и каждая делала свои замечания; кто находил, что он важничает, кто – что он фат, а кто – что его красота немного женообразна; тем не менее общий вывод был в его пользу, до следующего откровенного разговора с его братом, которого я знала с самого приезда нашего в Гельсингфорс еще студентом. Танцуя со мной на одном из вечеров, он сказал, что сообщит мне очень интересный факт, и тут же рассказал, что я брату его нравлюсь до такой степени, что, приехав домой с последнего бала, он на следующий день принарядился, чтобы ехать сделать мне предложение, но зашел к матери объявить ей о своем намерении. «А спросила ли его матушка, выйду ли я за него?» – заметила я, желая прекратить этот оригинальный и вместе с тем неловкий разговор, но он перебил меня, прося, чтоб я дослушала до конца, и продолжал: на это матушка посоветовала ему обдумать хорошенько свое намерение; для того, чтобы жить в Петербурге и посещать общество, как он к этому привык, надо иметь средства, тогда как ни у него, ни у вас их нет, а потому, зная его благоразумие, она уверена, что вспышка эта так же скоро пройдет, как пришла. И что же вы думаете? Брат на другой же день объявил матери, что он согласен с нею, тем и кончилось его намерение сделать предложение. При этих словах мы оба разразились смехом; я была большая хохотуша. Брат его, стоявший в конце зала, заметив, что мы смеемся от души, подошел к нам, держа свой кляк настоящим франтом, и спросил с улыбкой о причине нашего заразительного смеха. Я едва могла выговорить, что брат его рассказал мне такой уморительный анекдот, что я не могла удержаться, чтоб не расхохотаться. Как он ни допытывался о причине смеха, но ни я, ни брат его не сказали.

Хотя я смеялась, но в душе мне было досадно; камер-юнкер представлялся нам чем-то идеальным и вдруг оказался заурядным, слабохарактерным. Я тут же решила, что он тряпка, колпак, и вся иллюзия прошла. Вскоре он уехал и не мог уже кружить голову никому.

В эту зиму у меня явились два претендента; приехала одна маменька к тетушке, попросила позвать меня, имея необходимость лично меня видеть и переговорить со мной. После некоторого вступления она объявила, что приехала просить моей руки для сына, сам же он не решался явиться по своей застенчивости, которой я не могла не заметить в нем. Он неотесан, мало образован и добрая маменька надеется, что я не откажу составить его счастье и взяться за его воспитание. Немало стоило мне труда, чтоб не фыркнуть ей в глаза, однако я очень серьезно и вежливо благодарила за сделанную мне честь, при этом объявила, что я вовсе не собираюсь еще выходить замуж и к тому же слишком молода и недостаточно образована сама, чтоб воспитывать себе мужа.

Когда эта мамаша уехала, тетушка расцеловала меня за то, что я так хорошо и деликатно отказала, а сама была просто возмущена, по ее словам, дерзостью этой дамы.

Вскоре после этого явилась одна очень хорошая наша знакомая, тоже русская, жена моряка; она приехала сватать меня для брата, которого я знала с детства. Как она ни старалась выставлять все его качества, между которыми выхваляла способность делать наколки, бантики с большим вкусом, доказывая при этом всю для меня выгоду, но соблазнить меня ей не удалось. Брат ее, беленький, с очень тоненьким фальцетным голоском, скорее походил на женщину, чем на мужчину. Поблагодарив ее, я прибавила, что сама рукодельница и в помощи не нуждаюсь; когда же она посоветовала мне хорошенько подумать, я положительно ей объявила, что вовсе не намерена еще выходить замуж. А тетушка моя все возмущалась, что выпадают на мою долю женихи, вовсе не подходящие мне, по ее мнению. «Хоть ты и бесприданница, но не бойся быть разборчивой, за калеку не выйдешь», – говорила она мне.

Мне многие нравились, как часто нравятся молодые люди, иногда из благодарности за внимание и расположение, ласкающие самолюбие. Некоторые из воздыхателей обращались прямо к тетушке, некоторым она отказывала, не спросив меня, а другие получали отказ мой через нее, поэтому, встречаясь с ними, я делала вид, что ничего не знаю, и благодаря этому отношения наши оставались непринужденными.

Наш сосед, барон Клинковштрем, вдовый, очень умный старик, был большой оригинал, он часто навещал нас, по вечерам, и мы очень были довольны его посещениями; все, что он рассказывал, было очень интересно. У него был женатый сын и внучата, но жили они не вместе. Однажды вечером, когда я подавала ему стакан чая, он спросил меня, люблю ли я его. Так как я знала его оригинальность, то вопрос его вовсе не удивил меня, и я ответила:

– Да, барон.

– Хотите быть моей женой?

– Нет! – ответила я? смеясь.

– Почему нет? – спросил он. – Мне тяжело самому вести хозяйство, подагра часто мучает меня, да, наконец, скучно быть одному, и я желал бы иметь подругу.

Я посмотрела на него пристально, желая прочесть в глазах его, шутка ли это или нет.

– Вы шутите, – сказала я, – потому что, если вы сделали бы серьезно этот вопрос, то, поблагодарив вас за сделанную мне честь, я с свойственною мне откровенностью сказала бы: вы, барон, для меня слишком стары, капризы, простительные вашим летам, я, быть может, не сумела бы переносить с терпеньем, а решиться посвятить свою молодость на то, чтоб нянчиться с мужем-подагриком, у меня не хватило бы духу.