Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

— Мы у цели! — крикнул с кормы Ениус Зассер.

Аякс тотчас проснулся, поднялся на ноги.

— Глуши мотор! — в свою очередь крикнул он.

И сразу начал возиться с веревками, удерживающими гроб.

Зассер пустил мотор на меньшую мощность, повернул штурвал управления винтом.

— Теперь соберись с силами, — шепнул мне Аякс. — Он нависает над левым бортом. С той стороны и должен упасть. Смотри, чтобы доска тебя не задела, но и не трусь. Налегай! Толкай! — Сам он орудовал ломом. — Быстрей, напрягись — Уже поехало — Толкай — Внимание! Лодка накреняется. Еще толчок…

Гроб соскользнул вниз{245}. Доска, на которой он стоял, подскочила — и с хрустом, как от удара бича, вернулась на место. Лодка как-то неестественно качнулась, вздыбилась, на нас полетели брызги.

— Что там у вас? — крикнул Зассер и поспешил к нам.

— Тю-тю, — сказал Аякс.

— Ящик? — поразился Зассер.

— Зажги навигационные огни и поворачивай обратно, — сказал Аякс.

Ениус Зассер, казалось, мало что понял. Он возразил:

— Я не видел никакого судна.

Но потом все же смирился с происшедшим, изменил курс и дал лодке полный ход.

Аякс тем временем раскрыл коробку с провиантом. Зажег штормовую лампу. Откупорил бутылки. Красное вино и пунш. Разложил бутерброды, отнес рыбаку его порцию. Вместе со стаканом пунша передал ему двести крон.

— На такое я не рассчитывал, — сконфузился Ениус Зассер; но купюру сложил и сунул в нагрудный карман, молча.

— То судно так и не появилось, — повторил он, как если бы считал, что уговор наш не состоялся. Через какое-то время он зажег фонари.

Аякс все подливал мне вино. Он думал, что я нуждаюсь в одурманивании и в подкреплении сил. Он не знал, что моя печаль куда-то запропастилась — что мои встречи с Тутайном остались в прошлом, а повторятся лишь в отдаленном будущем, — что как раз этот час свободен от воспоминаний и почти радостен: ведь я надеюсь, что покой трупа теперь на долгое время обеспечен… Тем не менее я пил, ел, снова пил. Воздух был холодным. Часы — нескончаемыми. Я смотрел через борт. Черный клокочущий деготь моря. Это стекло, образовавшееся из двух газов. Этот тягуче-текучий тяжелый туман в долине между кусками твердой суши. Это тоже своего рода Ахерон, а мы — перевозчики.

Аякс пересел на корму, к Ениусу Зассеру; но они не разговаривали. Они ели и пили. Вспышки света, посылаемые далекими маяками, стали ярче. Темнота перед нами, казалось, отличалась от темноты у нас за спиной. Одна была каменной, другая — текучей. Не наши глазные нервы проводили это различие, а возбужденная кожа лица, груди. Два красных фонарных глаза подняли веки. Рыбак теперь мог ориентироваться на них. Он повернул руль гребного винта. Зажег на носу прожектор. Лишь через несколько минут и не без труда смогли мы различить похожие на тени очертания: случайные формы берега, который искали. Четверть часа спустя лодка подошла к причалу. Зассер пригласил нас зайти в дом. В комнате мы почти не разговаривали. Только когда прощались, возник момент беспокойства, чуть ли не ссоры. Аякс сказал:

— Разбуди Оливу, она может пойти с нами.

— Нет, — ответил Ениус Зассер. — Я взял на себя это дело; уж не знаю, большое или пустяковое. Но, в любом случае, противозаконное. Теперь мы в равном положении. И угрожать мне бесполезно. Я хочу пожить день-другой в покое.

Аякс сложил губы трубочкой и присвистнул. Но самообладание тотчас вернулось к нему.

— Доброй ночи, — сказал он. — Через три дня я заберу Оливу.

Мы снова вышли во тьму, зажгли фонари на телеге, запрягли Илок, поехали домой. — —

Обратный путь долог. Облучок на телеге неудобный. Камни с дороги бьют тебя по ногам. Сидишь с закрытым ртом. Мысли путаются. Ночной воздух холодный и влажный.

— Я хочу лечь и вытянуться во весь рост, — говорит Аякс.

Я останавливаю Илок. Он, опершись ногой о ступицу колеса, перелезает через борт, сгребает в одно место солому и укладывается на ней. Илок опять приходит в движение. Я теперь сижу один, как на троне, на жестком облучке с прямой спинкой. Я опять стал возчиком Смерти. Аякс лежит… как лежал, когда мы выезжали из дому, Альфред Тутайн. Он спит. Для меня тут нет разницы. Они сливаются в один образ: тот, кто лежал в саркофаге, и кто лежит сейчас на соломе. Мое старейшее тоскование звучит во мне снова. Я ищу образ, который знаю. Я везу распростертое тело, имеющее сходство с умершим. Неистребимым останется это желание, однажды ставшее плотью, пока я сам — пока я и сам не буду лежать, распростертый. — —

Что бы я ни делал, я следую за ним. На мое счастье, есть Илок. Она беременна. Она открылась для жеребца. Теперь она беременна. Повозку Смерти всегда тянет беременная кобыла. Кто-то опять, во чреве матери, парит, покачиваясь, над землей, в бережливом тепле, столь благотворном для него! — пусть даже потом он повторит все ошибки, еще раз испытает все страхи, претерпит все боли и не станет умнее, не станет менее заблуждающимся, а будет обречен на все то же несовершенное раскаяние, которое и не раскаяние вовсе, будет таким же оскверненным и так же погруженным в заботы. И если ад существует… то я бы смирился даже с существованием ада: ради того, чтобы еще раз… чтобы из соломы поднялся не этот Двадцатичетырехлетний, а Тот-кто-еще-моложе, Тутайн, — каким он был, когда спал со мной в кубрике фрахтового парохода. — Да-да, мое высочайшее устремление влечет меня не к смирению, а скорее к безумию — к величайшей неопределенности. — Нет-нет, этот жребий выпадет другим. Во чревах матерей растут Другие: те, у кого другие отцы, другие наследственные признаки. Другие простаки. Другие заблудшие, другие убийцы, новая смесь из многообразной плоти, нагруженная всем, что только было когда-то, всеми мыслями — и моими тоже. Осквернен и порабощен, как во все времена, этот бурный поток, и источники его подпитываются любовью, чтобы он не высох. — Ах, может, для нас есть лишь одно прибежище: смерть. Косарь-Смерть собирает нас — созревшие плоды, — сам не зная, для какого нового посева. Мы противимся, когда нас срывают, потому что не знаем ничего. Потому что наши мысли, даже самые оригинальные, — всего лишь крохи из хранилища школярских знаний, выборочной учености. Мы растем навстречу смерти довольно медленно. Нам не хватает мужества, и среди нас редко попадаются рано созревшие или в достаточной мере источенные червями.

Когда я съезжал с последнего холма перед домом, на востоке уже занималась заря. Низина вспыхнула, как иная реальность, данная нам в обетовании. Чуть позже я смог прикоснуться к стенам родного дома: этого места в моем времени, этой недолговечной и тесной родины. Последнее тепло печей еще оставалось в комнатах, как и запах березовых дров, смешанный со сложным парфюмерным ароматом. Аяксова Любовь и мое Одиночество обитали здесь; оба они играли с многообразными мысленными картинами. Распутство наших мыслей искупается нашими же слезами. Мы опустили Тутайна в могилу. И из соломы поднялся Аякс. Мне кажется, мы сделали нечто похвальное.