Странная погода - Джо Хилл

Я протопала пешком долгий путь, неся известие, какое мне не хотелось доставлять, а теперь оказалось, что получать его некому. Давила усталость, голова разламывалась, покалывало сердце. После того как я открылась родителям, отец написал мне письмо, где заявил, что предпочел бы, чтоб меня изнасиловали до смерти, чем я стала лесбиянкой. Мать попросту отказалась принять, что я стала извращенкой, и не удостаивала всех моих подружек ни взглядом, ни разговором. Находясь в одном помещении с Йоландой, она делала вид, что той не существует.

А вот д-ру Рутседу всегда нравилось, когда я была рядом, или если не радовался, то всегда не жалел усилий сделать приветливый вид. Мы с ним вместе пили пиво и смотрели бейсбол. За ужином издевались над некоторыми политиками правого толка, заводя друг друга, соревнуясь в том, кто похлеще оскорбит их, не прибегая к площадной ругани, пока Йоланда с миссис Рустед не принимались умолять поговорить о чем-нибудь еще. Странно ли, с моей стороны, говорить о том, что мне нравилось, как от него пахло? Мне всегда делалось приятно и уютно, когда до меня доносился аромат его лосьона на масле из лавровых листьев или запашок трубки, которую ему курить не полагалось. От него пахло цивилизацией, пахло достоинством.

Телефон молчал, тока не было. Я перебиралась из комнаты в комнату, дивясь на этот музей усопшей семьи Рустедов. Пока бродила, набиралась уверенности: никто больше не будет жить в этом доме. Никто не раскинется на большом полосатом диване, чтобы посмотреть по телику последние новинки из Британии, шоу «Великая Британская Выпечка» и «Война Фойла» – такого рода программы миссис Рустед любила больше всего. Никто уже не будет перебирать коробочки и пакетики с чаем, стараясь решить, какому сорту отдать предпочтение. По лестнице в башне я поднялась в комнату Йоланды, от горя у меня горло сжималось еще до того, как толкнула дверь, чтобы заглянуть туда в последний раз.

Ее круглая комната была выдержана в розовых и желтых тонах, словно торт на день рождения. Она оставила ее в обычном для себя маниакальном беспорядке: куча нестираного белья в одном углу, кроссовка-одиночка по центру письменного стола, в комоде половина ящиков выдвинута, а на полу часы с порванным ремешком. Драгоценности были раскиданы по туалетному столику, вместо того чтоб лежать в шкатулке, в ногах кровати были повешены для просушки колготки. Я подобрала легкую накидку, прижалась к ней лицом, вдыхая легких запах Йоланды. Уходила я из комнаты, накинув на плечи одеяло, как плед. На дворе август стоял, но в комнате Йоланды для меня стояла поздняя осень.

Я спустилась с лестницы и заглянула в спальню хозяина. Золотые очки д-ра Рустеда все еще лежали на краю стола, а покрывало на кровати сохраняло мятый отпечаток тела крупного мужчины. Из-под кровати слегка выглядывали его туфли. Рамка с фото всех нас: д-р Рустед, миссис Рустед, Йоланда и я сама во время поездки в Эстес Парк – лежала лицом вверх посредине кровати. Может, провел он бессонную ночь, тревожась за жену и дочь, и заснул, баюкая на груди фото всех нас вместе.

Он мог бы обниматься с любой из тысячи имевшихся у него фотографий Йоланды и миссис Рустед, но мне едва не захотелось закричать в голос оттого, что он выбрал фото, на котором была и я. У меня никогда не было такого желания кому-то нравиться, как хотелось понравиться родителям Йоланды. Поймите: я была влюблена не только в нее. Я и всю ее семью любила. Поначалу меня коробило то, как часто они обнимаются, целуются и смеются, радуясь друг другу, и, похоже, никогда не видели в том ничего плохого. Я всегда ни в грош не ставила кроссворды, пока не узнала, что д-ру Рустеду они нравятся, и с тех пор принялась каждый день отгадывать их на своем планшете. Я помогала миссис Рустед готовить имбирное печенье только потому, что мне было приятно чувствовать, что она рядом, слушать, как бормочет она себе под нос своим лирическим островным говорком.

Я оставила взятое одеяло рядом с фотографией и отправилась обратно на выход. Остановилась прямо перед радужным вымпелом, свисавшим с наклонного флагштока, прикрепленного к одной из кирпичных колонн, обрамлявших входное крыльцо. Зеленый Гамби перебрался к выходу в гараж, появилась дочка. Дочке было, может, лет четырнадцать: гибкая и нездорово тощая, впавшие щеки и круги под глазами. На ней тоже был тренировочный костюм, черный, с пурпурной окантовкой и словом «НАЛИТАЯ» поперек ягодиц. Интересно, что это за отец, позволивший своей четырнадцатилетней дочери вырядиться в такое.

– Вы знаете, что здесь мертвый мужчина? – спросила я.

– Мертвые повсюду, – сказал он.

– Этого убили, – сказала я.

Четырнадцатилетняя девчушка вздрогнула, нервно потянула за серебряный браслет у себя на запястье.

– Что вы имеете в виду, говоря, что его убили? Разумеется, убили. Наверное, тысяч десять народу убило вчера. Все, кого дождь застал вне дома, в том числе и четверть жителей на этой улице.

– Его не дождем убило. Кто-то подловил его и с лестницы сбросил, и он себе шею сломал. Вы что-нибудь слышали?

– Конечно, слышал. Народ орал и плакал – и все это день напролет. Джилл и Джон Портеры шли утром по улице, и каждый из них нес на руках по одной из их измочаленных десятилетних близняшек. Портеры всю ночь разыскивали своих девочек. Я Бога молил, чтоб они их нашли, да, видать, лучше бы молил, что не нашли, если учесть, в каком виде были бедняжки. Две маленькие девочки прятались под перевернутой тачкой, но та слишком проржавела, чтоб защитить от иголок. Их мать, Джилл, рыдала и кричала, что ее детки не умерли, пока Джон не двинул ей хорошенько по губам и не заставил умолкнуть. После этого я решил, что сполна наслушался всех ужасов, какие желал услышать, и с тех пор внимания не обращал на любые крики и стенания. – Он бросил ленивый пустой взгляд на тыльную сторону своего запястья и вновь поднял глаза на меня. – Это, конечно же, кара. Мне повезло, что моя собственная дочь уцелела. Все на этой улице позволяли вашей подружке приглядывать за нашими детьми.

Я почувствовала, как липкий холодок пополз у меня от затылка по всему позвоночнику.

– Хотите изъясниться на сей счет поподробнее?

– Случившееся вчера уже случалось прежде… с Содомом и Гоморрой, – уведомил он меня. – Мы позволяем вашим путаться с нашими, будто бы не ведаем, что придет время расплачиваться. Словно бы нас не упреждали. Он ведь себя за Божьего человека выдавал, этот-то. – Кивок на дом. – Ему бы следовало знать.

– Пап, – дрожащим испуганным голоском произнесла девочка-подросток. Она разглядела выражение на моем лице.

– Поговори еще, старина, – выговорила я. – И тебе не придется беспокоиться о небесном воздаянии. Получишь свое прямо тут, на Земле.

Он повернулся и, ухватив дочку за локоть, поволок ее прочь, через гараж, мимо серого «Мерседеса» с наклейкой, гласившей, что где-то в Кении одна деревенька тоскует по своему дурачку. Он тащил дочку по ступеням к входной двери в дом, когда я снова окликнула его:

– Эй, чмо, время не подскажешь?

Он еще раз посмотрел на голое запястье, потом спохватился и сунул руку в карман. Шлепнул дочку по заднице, заставляя идти впереди себя в дом. Потом, поколебавшись, оглянулся, подыскивая еще одно последнее оскорбление, чтобы избавиться от меня. Ничего не подобрал. Теперь уже дрожа мелкой дрожью, сделал два быстрых шажка, зашел в дом и с силой захлопнул за собою дверь.