Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

дня, когда пришло подкрепление, их осталось двенадцать. Зия был ранен в шею, она у него вспухла, но рана была не страшная, пуля пробила кожу. Иванов лежал под березой, белый, тихий и молчаливый. Он был ранен навылет в грудь, и осколком ему разворотило икру левой ноги. Подле него тихо умирал штрафник, бывший директор ОРСа. Он тихо шепнул Иванову:

– А кабанчика-то мы с Гринбергом увели… На самогон хотели променять. Он под соломой, за сараем, возле мельницы…

Иванов медленно обернулся к нему и тихо сказал:

– Эх ты, сука, сука…

Но тот уже не слышал Иванова – умер.

Генерал, пришедший с подкреплениями, пропустил через мост войска, подошел к Буниятову и приказал ему построить штрафбат.

Выстроилось двенадцать человек: израненные, с черными, обуглившимися лицами. Они стояли, поддерживая друг друга локтями, а генерал медленно шел мимо них и, указывая на каждого пальцем, спрашивал:

– Фамилия?

– Полынин, товарищ генерал.

– За что сидел?

– Урка.

Генерал обернулся к адъютанту:

– К Отечественной войне второй степени.

Подошел к следующему:

– За что попал в штрафбат?

– До тридцать девятого я был комбригом. Прокопенко.

Генерал, не оборачиваясь, сказал адъютанту:

– Орден Ленина.

– За что сидел?

– Прогул.

– Фамилия?

– Жаворонков.

– К Отечественной войне второй степени. Фамилия?

– Гринберг.

– За что сидел?

– Моя страсть – чужие карманы.

– К Отечественной войне второй степени. Фамилия?

– Лукин.

– За что сидел?

– До тридцать восьмого был начальником политотдела МТС Григорьяном. Попросился с Колымы, с лагеря.

– К ордену Ленина. Фамилия?

– Костров.

– За что сидел?

Костров потупил голову.

– За что сидел? – повторил генерал свой вопрос.

– Ни за что, товарищ генерал, – так и не подняв головы, ответил Костров.

– К Красной Звезде. Фамилия?

– Квасников.

– За что сидел?

– Отстал от эшелона, дали дезертира.

– К Отечественной войне второй степени. Фамилия?

– Трубачев.

– За что сидел?

– Я не сидел. Опоздал к эшелону.

– К Отечественной войне второй степени. Фамилия?

– Шубников.

– За что сидел?

Шубников молчал и смотрел на Буниятова. Буниятов знал, что Шубников имел мокрое дело.

– За что сидел? – снова спросил генерал.

Шубников покачал головой, продолжая неотрывно смотреть на Буниятова.

– Дурак был и сволочь, – ответил Буниятов, – сжег три танка, на сторону лазил, языка привел.

– Медаль, – обернулся генерал к адъютанту и медленно пошел к машине. Он сел на сиденье возле шофера. Буниятов тогда стал узкоглазым, коротенькие усики ощерились, и он, кивнув, на белого Иванова, что лежал под березой, спросил тихо:

– А он что, хрен собачий, товарищ генерал?

– Так помер же, – так же тихо ответил генерал.

– Нет. Ранен. Вытянет.

– Об вас свой разговор будет, – ответил генерал, и снова, как и четыре дня назад, машина резко взяла с места, и автоматчики так же, как и четыре дня тому назад, вдавились в блестящую, жирную, раскаленную под солнцем красную кожу этого черного штабного «мерседеса».

Май 1945-го

Ax, эта сумасшедшая, поразительная, чистая, все простившая и такая пронизанная надеждами на иное будущее ночь Девятого мая! Пожалуй, никогда еще в истории человечества человек в одеянии солдата не пользовался такой любовью мира, и любовь эта была не слепой, это была любовь к тем, кто спас человечество от самой страшной тирании, которая когда-либо угрожала людям.

Поэтому-то на площадях и улицах всего мира, израненного и растоптанного войной, с такой яростной радостью люди набрасывались на солдат и офицеров, и поднимали их, и качали на руках – на слабых, стариковских, девичьих, детских руках.

– Зия! – кричал Иванов, взлетая в небо. – Зия! Как ты?!

– Падаю! – кричал Зия и снова поднимался в небо.

А потом кто-то закричал:

– На Красную площадь Сталин вышел, Сталин! Сталин на Красной площади.

И люди бросились с Манежа на Красную площадь – и Зия с Ивановым оказались на земле. Иванов – лицом к лицу с миленькой, какой-то фарфоровой девушкой.

– Ух ты, – сказал он, – экая ж вы красивая…

– Я-то красивая, – ответила девушка, – а зато вы – герои.

– Степан, – сказал Иванов и протянул ей руку.

– Галя, – ответила она и, поднявшись на мыски, поцеловала Иванова в губы.

Сентябрь 1951-го

Подполковник Тураев из политотдела академии еще раз посмотрел на звезду героя, потом поднял глаза на подполковника Иванова, вздохнул, как-то неприятно, брезгливо, что ли, поморщился и сказал:

– Да ты кури, кури, я потерплю…

– Я тоже потерплю.

Тураев долго рылся у себя в столе, достал папку, рассердился снова неизвестно чему и сказал:

– Да кури ты, бога ради… как дамочка, честное слово.

Иванов усмехнулся, достал из пачки длинную «казбечину», закурил, глубоко затянулся и сказал:

– В чем дело-то? Не тяни душу.

– Да вот, понимаешь, жена твоя нам пишет.

– Ну и что?

– У тебя с ней вообще-то как?

– Я не понял смысл вопроса. Что она пишет?

– Неверно, пишет, себя ведешь. Не по-партийному.

– В чем это выражается?

– Ну, просит повлиять на тебя, чтоб ты вернулся в семью.

– Семья – это как: одна она или я тоже имею к семье отношение?

– Детишек у вас нет?

– Нет.

– Словом, Степан, сигнал есть сигнал, мы должны отреагировать. Сам понимаешь. Судя по стилю – баба у тебя агрессивная. Пойдет в округ строчить, в министерство. У тебя что, увлечение какое на стороне?

– Нет.

– А в чем же дело?

– Я не люблю ее. Точнее: разлюбил.

– Ну, а дальше как думаешь быть?

– Я ушел. Подал на развод.

– Брось ты горячку пороть, ей-богу… Ты ж политработник, должен быть образцом – и в моральном аспекте тоже.

– Разлюбить женщину – это аморально?

– Я говорю в данном случае о твоей жене.

– А что – жена не женщина? Или регистрация брака делает нас рабами друг друга?

– Не дури, Степан.

– Да я не дурю, Лева. У меня завтра суд.

– Никакого суда не будет. Ты заберешь заявление, и все уладится.

– Ничего не уладится, и заявления я не заберу.

– Ты делаешь глупость, Степан.

– Быть честным по отношению к своему чувству – это значит, по-твоему, делать глупость? Пожалуйста, не терпится вам почесать языки, завести персоналку – вызывай меня на партком.

– Тут дело не партком, – покачал головой Тураев, – она еще написала заявление в офицерский суд чести. Поговори ты с ней по-хорошему. Ей-богу, это никогда еще никому не мешало.

Иванов разделся в маленькой прихожей: на вешалке у соседей было много пальто. Там, в комнате у прораба, крутили патефон и пьяно подпевали хору Пятницкого. Иванов долго вытирал ноги о половичок, открыл дверь своей комнаты: на тахте возле приемника лежала Галя, его жена. Иванов молча, прошелся по комнате, а потом, остановившись перед ней, спросил:

– Зачем ты это сделала?

– А зачем ты все это начал? Зачем ты притащил меня сюда? Дура, дура, какая