Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

Кажется, он стонал или что-то кричал, выгоняя из груди обрывную дурноту падения. Стены, стулья, потолок, этажерка, с которой исчезли алёнкины игрушки, — всё вокруг перекашивалось ударами, изломами. Растрескался крохотный и безразличный для огромного мира кристаллик его жизни, но трещины от этого разрушения брызнули тонкими и уже нескончаемыми молниями, дробя весь вселенский монолит.

В квартирке было душно. Он заметил, что Нина, уходя, оставила форточку закрытой, рассердился на нее за это, и ужаснулся нелепому своему гневу. А в мозгу, тоже нелепо, бились строчки, вдруг прорвавшиеся из глубины памяти, из давнего, юношеского, почти забытого предчувствия судьбы. Так вот что значили те слова о книгах-черновиках, которые приходится набело переписывать в жизни!..

Наконец, заметил на столе двойной тетрадный листок, исписанный аккуратным, крупным почерком Нины. Повалился на стул, потянул листок поближе. Никак не мог заставить себя начать читать. Скользил взглядом по одним и тем же строчкам. Наверное, она тоже извела немало черновиков, прежде чем написать всё так чисто. Наверное, даже плакала от жалости к нему и к себе.

«Больше не могу… — читал он. — Самый решительный шаг в моей жизни… Прости, если можешь…» Это «прости» повторялось в письме не меньше десятка раз.

А в общем, всё она с женской практичностью обдумала и перечислила: «Алёнку ты будешь видеть, когда пожелаешь. В моей квартире можешь остаться, мне жилплощадь пока не нужна…» (Его как по лицу хлестнули эти слова — «моей» и «пока». Хоть, конечно, и сам не забыл бы, что кооперативная квартирка принадлежит ей.) В конце стоял номер телефона, по которому ее можно теперь найти.

Ночь он не спал, а утром, с больной головой и гудящими как под током нервами, позвонил вначале на работу, чтобы оформили два отгула, потом, собравшись с духом, — Нине.

Слышать ее голос в телефонной трубке было невероятно и невыносимо. Впрочем, она только отвечала, испуганно и односложно — «да», «нет». Назначил ей встречу на следующий день в ресторане. Так почему-то взбрело ему в больную голову, а Нина покорно согласилась.

Затем отправился к своим родителям. Разговор с ними был мучительней всего предстоящего, и с этим он хотел разделаться как можно скорее. Мать расплакалась, убежала на кухню. Отец хмурился и каменно молчал.

Марика не было в городе. Абитуриенты, которых он натаскивал, уже сдали вступительный экзамен по математике, получили пятерки, и Марик, взяв у себя в проектном отпуск, уехал на дачу. А Димка оказался на месте, один, без Стеллы с Катькой. Вечером Григорьев к нему и отправился.

Хотел рассказать о случившемся постепенно, с подготовкой, да в очумелом своем состоянии выпалил всё сразу, с порога.

Димка пренебрежительно хохотнул: глупые, мол, у тебя шутки! Но тут же, при взгляде на Григорьева, остолбенел. Рот у Димки раскрылся, зеленые глаза сделались огромными и круглыми. Только что не выпучились, как у лягушки.

— Ну, шалава… — проговорил Димка. — Ну, сучья душа…

В глазах его метнулся было испуг: ведь это про жену друга! Но Григорьев понуро молчал, и Димка, уже не сдерживаясь, схватился за голову:

— Ой, блядища!!!

Потом он хлопотал вокруг мешком осевшего за столом Григорьева:

— Сейчас, сейчас! Ты только не волнуйся! В магазин поздно уже, но мы не пропадем! Нет, не пропадем! Как Карлсон учил: спокойствие, только спокойствие!

Притащил и бухнул на стол большую темную бутылку:

— Сейчас разведем! Будет лучше всякой водки! Это чистейший спирт, мы им лаки разбавляем. Чувствуешь, нисколько сивухой не пахнет!

Сивухой от димкиного спирта, действительно, не пахло, а пахло чем-то вроде канифоли. Но Григорьеву было всё равно.

— Всё же, ты сам виноват! — говорил захмелевший Димка. — Вы, женатые, ни хрена в бабах не понимаете. А я — старый, закаленный холостяк, я ихнюю породу изучил до костей. Вот ты — любил ее?

— Любил… — бормотал Григорьев.

— А их любить нельзя! Во-первых, просто не за что, а во-вторых — нельзя! Баба от любви портится, как овощ от жары. Гнилые мысли появляются. Ты на нее смотришь, разинув рот, а она думает: это не оттого, что он такой дурак, — хоть во всем остальном она тебя, конечно, дураком считает, — это оттого, что я такая необыкновенная. Мэрилин Монро и Софья Ковалевская сразу! И тут же у нее в курином мозгу свербит: раз так, значит, мне жизнь недодала, значит, мне этого дурня мало… Вот в чем главная их подлость! Если мужика любят, он от этого думает, как бы ему получше СТАТЬ. Поумнее там, посильнее, сотворить чего-то. А если бабу любят, она, зараза, думает: где бы мне кого получше НАЙТИ!

— Нет, — пытался возражать Григорьев, — ты не прав.

— Еще как прав! Тебе хоть известно, к кому она сбежала?

— Ну, она написала… Я его знаю немного. С соседней кафедры, доцент.

— Старый?

— Ну, пожилой. Лет сорок пять.

— Значит, из-за денег! — решительно сказал Димка.

— Ну, при чем тут деньги? Просто мы с ней всегда жили разными интересами.

— Ой, не смеши! Ну какие У БАБЫ — интересы!

Они долго сидели, пили. Потом Димка хмуро рассказывал о себе:

— Почему не уволился? А куда я пойду? В клуб какой-нибудь, транспаранты писать «Решения съезда — в жизнь», да афиши рисовать для киносеансов? За семьдесят рублей? Да и что уходить: этот, с железными зубами, блокадник, дело закрыл, всё вроде притихло… Директор, правда, крысится. Как будто не он меня сдать пытался, а я его. И с моими ребятами, на кого наряды выписывал, тяжко стало. Не выдали меня, молодцы, а чувствую — противно им. Да кому не противно станет, если через допрос протащат?.. А те, что стучали, суки, от меня вообще по углам прячутся. Я и сам их стараюсь обходить, а то, боюсь, не выдержу, залеплю в морду.

— В бригадиры-то перевели?

— Перевели, по заявлению, — Димка махнул рукой. — Да тоже по-дурацки. С временным исполнением обязанностей начальника цеха. У нас один парень из планового отдела на заочном в экономическом учится, скоро на диплом уйдет. Директор сказал: вот, вернется он после защиты и примет цех. А ты — потерпи напоследок. Ну, я ж теперь обосраный, терплю.

Как ни был Григорьев оглушен собственной бедой и дурным спиртом, в мозгу струйкой пролился холодок тревоги.

— Димка! — сказал он. — Что ж получается: директор на тебя злится, а сам заставляет еще в начальниках послужить?.. Димка! Ты, когда заявление в бригадиры писал, ему грозил? Помнишь, ты кипятился на их аферы?

— Да всякого наорал, конечно, — хмуро ответил Димка. — Так я ж какой заведенный был! Тебя бы в «Большой дом» стаскали… И про ихние трудовые соглашения орал. Что не советую больше меня топить, а то могу кой-кого с собой утянуть, барахтаясь. Мне-то известно, как они торгашам на квартирах и дачах Эрмитаж делают. К заказчикам в Баку-Тбилиси, бригады целые посылают в командировки.