Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

И, радуясь предстоящей встрече с друзьями, Григорьев не догадывался, что давно предчувствованный им перелом как раз там и начнется…

Он ощутил неладное уже с порога, когда Марик открыл ему хмурый, молча кивнул и повел за собой в комнату.

Димка, скривившись, сидел за столом. Перед ним возвышалась, откупоренная и начатая, большая — «ноль семьдесят пять» — бутылка водки. Появились такие совсем недавно, казались на фоне привычных «полбанок» и «маленьких» чем-то диковинным, и, в соответствии с духом атомного века, тут же были прозваны «мегатонными».

Григорьев сразу понял, что Димка не просто расстроен чем-то, он взбешен. И выпил, как видно, уже порядком.

— Что случилось? Ну, говори! Я же вижу — случилось!

— К следователю вызывали! — прохрипел Димка.

— Ты что? К какому следователю? Зачем?

— Дело шьют! — Димка провел рукой по горлу, подражая артисту Яковлеву из фильма «Иван Васильевич меняет профессию».

Григорьев чуть было не засмеялся, но взглянул на Марика — и смех застрял в горле. Темное личико Марика такую выражало безысходность, что на Григорьева именно от него, не от Димки, ледяным сквозняком потянуло чувство опасности.

Димка яростно глядел куда-то в пространство:

— Помнишь, на меня козел один, фронтовик липовый, два года назад телегу накатил?

— О чем? О том, что сам диорамы делаешь?

— А что еще может быть!.. Тогда ни хрена у него не вышло, так он еще несколько таких же распиздяев подбил. Ходили за мной и нудили: «Дай выгодную работу! Почему мы должны меньше тебя, сопляка, получать?» А потому, говорю, что у меня, сопляка, руки золотые, а у вас они из жопы растут!.. — Димка оскалился: — Вот и решил проучить гадов. Собрал их вместе и сунул выгоднейший заказ. К юбилею. К сентябрьскому.

— К октябрьскому? — не понял Григорьев.

— К сентябрьскому! — Димка насмешливо стрельнул едкими зелеными глазами, он и в такую минуту не мог без шуточек: — В этом году два юбилея!

— Какие два? Шестьдесят лет революции…

— И сто двадцать лет Циолковскому! В сентябре. Заказ срочный, для калужского музея, там в обкоме на контроле стоит. Всё, думаю, голубчики, я вам помогать не стану, тут и вылупитесь голенькими!

— Зря ты это затеял, — тихо сказал Марик, — с НИМИ так нельзя.

Димка отмахнулся от него.

— И что получилось? — спросил Григорьев.

— Получилось! — фыркнул Димка. — На мою голову. Работа до чего несложная была, и то болваны эти не справились. А как жареным запахло, взяли и хором толкнули на меня еще одну телегу. Мол, потому все сроки сорваны, что не могут они работать со мной. Деньги якобы у них вымогаю. Мол, все другие работяги мне платят, они одни, целки непорочные, сопротивляются…

Почему так тяжело его слушать? — подумал Григорьев. И вдруг понял: а ведь мне страшно! Нечто подобное испытываешь, когда опасно заболевает близкий человек. И ты не только за него боишься, но с тревогой сознаешь, как уязвима твоя собственная плоть.

Димка вздохнул:

— Конечно, фраернулся я. Не смикитил, что из-за этого ящика такая волна поднимется. Я-то про телегу еще не знаю, а из калужского обкома уже в Смольный звонят, а оттуда — на комбинат, директору: «Вы соображаете, что срываете?! В Калугу космонавты приедут, иностранные делегации, а в юбилейной экспозиции дыра?!»

Марик молча разлил по рюмкам водку.

— Что тут началось! — Димка замотал головой. — Весь комбинат залихорадило! Кинулся я сам этот ящик делать. Все вечера, все выходные, от меня дым валил. И — бесплатно, тут уж мне ни копейки. Вдруг директор с секретарем парткома в мастерскую заявляются. Они прежде меня трясли, как грушу, но и прикрывали, а тут — как собаки накинулись: «Такой-сякой, подставил комбинат! Накажем!» А у меня работа горит, краска на кисти сохнет, самого от усталости ноги не держат. Я и психанул: «Пошли вон отсюда! Не мешайте работать!» Они тоже завелись: «На тебя рабочие жалуются! В коллективе под твоим руководством климат нездоровый!» — «А я в это руководство не лез! Снимайте меня к черту!» Они кипятком брызжут: «Поглядим еще, как тебя снять! Ты у рабочих деньги берешь!» Ну, меня и взорвало: «Я, — кричу, — свой хлеб горбом добываю, в ваши аферы не лезу! Торгашам дворцы за наличные не отделываю! Чту уголовный кодекс, как Остап Ибрагимович завещал!»

Марик замотал головой:

— Ну нельзя так с НИМИ, нельзя!

Димка покосился на него и продолжал:

— Секретарь со страху тут же выкатился, а директор остался. На меня странно уставился. Теперь понимаю: он про телегу этих болванов раздумывал — дать ей ход или тормознуть. А то — вдруг я сам на них на всех настучу?.. Главное, знает ведь, сучонок, знает прекрасно, что в жизни я никого заложить неспособен! А посмотрел, посмотрел — и процедил: «При чем здесь уголовный кодекс? МЫ законы соблюдаем. А вот ВАС хочу предупредить: сигналы о ВАШИХ махинациях мы до сих пор глушили. Но есть и предел!» Повернулся — и вон из мастерской, только дверью хлопнул.

У Димки лицо скривилось, как от зубной боли:

— О моих махинациях!..

В ярости он сжимал поднятую рюмку, не замечая, что водка расплескивается ему на пальцы, на клеенку.

— Успокойся, — тихо сказал Марик. — Выпей.

Димка посмотрел на свои мокрые пальцы. Поставил рюмку. Заговорил тише:

— Я думал, директор тоже психанул. Думал — пугает. Сперва-то никто меня не трогал. Добил я циолковский ящик, выкатил на худсовет, заказчика из Калуги налил коньяком по самые уши. Приняли!.. Оформил отгулов несколько, отоспаться. А три дня назад… утром… — голос у Димки стал хриплым, трескучим: — Собираюсь на работу, побрился только, — дзынь, дзынь — звонок в дверь! На пороге мент в полном параде и с бумажечкой: «Не угодно ли, Дмитрий Николаевич, отправиться к следователю? Прямо сейчас и в моем сопровождении?..» — Димка даже задохнулся от накатившей ярости: — Стелка, бедная, от страха чуть не описалась. Соседи варежки разинули. Ну и пошли мы с ним…

— Куда? — спросил Григорьев.

— В «Большой дом»! — фыркнул Димка.

— Куда же еще, — подтвердил почему-то Марик.

— Ну, не в сам «Большой дом», — уточнил Димка. — Шпионаж в пользу Гондураса мне пока не лепят, диссидентство тоже… Рядом, на Каляева, ОБХСС… Шагаю я с этим красавцем, он на меня — ноль внимания. Гляжу: а у него и пистолета нет. Чем же ты, думаю, будешь в меня стрелять, ежели я совершу попытку к бегству?!

Димка покосился на Григорьева, на Марика, ожидая их реакции. Не дождался и проворчал:

— Шучу. Это у меня теперь шутки такие… Да и не убежал бы, если б и захотел, потому что еле иду, ноги не гнутся. И до того муторно мне — тошнит. Стелка меня на завтрак моей любимой яичницей с салом накормила, так думал, вырвет по дороге. К урнам уже приглядывался. И еще подумалось, совсем дурное… — Димка запнулся. — Про коммунистов, которых в тридцать седьмом по тому же адресу вели. Что они чувствовали. Ведь, какие бы герои ни были, а так же, наверное, ноги заплетались, и холодело в брюхе, и мутило.