Рыжее знамя упрямства - Владислав Крапивин

Илья пожалел, что коромысла нет у нас дома. А то он сломал бы его о мой “тощий хребёт”. А еще сказал про мои стихи — что это “жидкая, как вчерашний чай, дамская лирика в недоразвито-детсадовском варианте”. Я выразилась проще и короче: “Кретин…” А потом перечитала свои рифмованные сочинения, и стало скучно, Потому что Илья был, кажется, прав. Ну, кому нужны эти лирические томления, если по правде ни разу даже не обнималась ни с одним мальчишкой… Впрочем, Илья тоже скоро прекратил свои поэтические упражнения: компьютерные дела не оставляли времени для глупостей…

Так кем же я буду?

В восемь лет можно мечтать о капитанском мостике на парусном судне вроде “Крузенштерна”, но теперь-то уже не ребенок. Может, сделаться врачом? Иногда хочется куда-то мчаться и кого-то спасать. Но… при мысли о занятиях в анатомичке — жуть под сердцем.

Сейчас все мечтают о профессиях всяких экономистов и менеджеров. Но это — чтобы деньги зарабатывать. А для души?

…А может быть, судьба толкает меня в учительницы? Зарплата у них, конечно, фиговая, зато не соскучишься.

В лагере “Отрада” ребятишки из младшего отряда липли ко мне с первого дня. Сперва я заметила семилетнего Юрика Сенцова, который в уголке ронял слезинки (по маме заскучал), утешила как могла, повела гулять на ближний луг — удрали через щель в заборе. Потом Юрик привел Саню Богаткина, который ободрал локоть, а к медсестре идти боялся. Следующий раз они явились уже втроем, с Анюткой Левицкой.

— Женя, давайте опять удерем на луг! Не бойтесь, Анютка не выдаст, она железная! — (В первые дни они говорили мне “вы”, вот умора!)

— Лучше я вам расскажу что-нибудь, а то дождик скоро… Слышали про Ассоль и Грея?..

По правде говоря, я сама не понимаю, почему согласилась ехать в этот дурацкий лагерь “Новых впечатлений” захотелось? Или поддалась на мамину логику — “Как можно упускать почти бесплатную путевку?” (Дома в самом деле с деньгами было скверно). В общем, вздохнула и поехала. И пожалела сразу. Что было делать-то в этой “Отраде”? Над попытками вожатых устроить какие-то общие дела все только хихикали. Ждали “с томленьем упованья” вечернюю дискотеку. Там тряслись и прыгали под вопли хриплых колонок, и многие потихоньку исчезали парами, чтобы укрыться в сумерках… Мне исчезать было не с кем. Мальчишки из нашего отряда оказались ростом все меньше меня, да и думали не столько про девчонок, сколько про индейские игры. Я бы с ними тоже поиграла, да неловко — дылда такая. А те, кто с меня ростом (и старше про годам), были все прыщеватые, слюнявые и хотели уже не только поцелуев — это видно было по их делано равнодушным физиономиям…

А с младшим народом — лет семи-девяти — мне было “самое то”. Хорошо с теми, кому ты нужен. Старшие девчонки стали было хихикать и называть меня “мама Женя”, но я поговорила с двумя… они поняли.

Почти каждый вечер я приходила к ребятишкам из седьмого отряда в спальню, на “вечернюю сказку”. Их вожатая Гертруда не спорила. Ей это было на руку: меня оставит, а сама на дискотеку (“Ой, хорошо, что ты пришла, у нас методичка”). Пацанята тоже были довольны, Гертруду они боялись. Кстати, я заметила: если вожатая или учительница с вредным характером, то имя у нее чаще всего какое-то неуклюжее или пышное. Нашу классную, например, зовут Олимпиада Андриановна (прозвище “Липа — Пять Колец”).

Обычно я рассказывала ребятам что-нибудь из Грина. Они, бедные, о нем раньше и н слыхали. Да и вообще многие книжек почти не читали, разве что учебники. Такие вот они нынче второклассники-третьеклассники. Хотя были и завзятые читатели. Например, Юрик Сенцов, который в первый день грустил о маме (я тоже грустила) и Стасик Галушкин — лопоухое большеглазое существо, — он мне каждое утро притаскивал в палату букет ромашек.

Чаще всего ребята хотели послушать “Гнев отца”. Рассказ — мой любимый, вот и получался он лучше других. Я увлекалась и даже говорила разными голосами — за Тома Беринга, за его вредную тетушку, за дядю Мунка, за отца… Ребятам нравилось. Мы с ними так вжились в рассказ, что в конце концов начали играть “в Тома Беринга”. Томом сделался Стасик Галушкин — все признали, что у него это лучше всех получается, — а другие роли распределялись каждый день по-разному, как договоримся. В рассказе не много действующих лиц, а желающих делалось все больше, поэтому приходилось выкручиваться. Я придумывала приятелей Тома, с которыми он играет в пиратов (а тетушка подкрадывается и орет: “Марш домой, скверный ребенок!”), и матросов на корабле, когда капитан Беринг (не тот знаменитый командор, а его однофамилец) возвращается в родной порт… И надо сказать, здорово получалось, в конце концов прямо спектакль начал складываться. А оборвалось все гадким образом, из-за Гертруды.

Я видел, что младшие не любят ее и боятся, но разве могла подумать, какая она гадина…

Гертруда сумела внушить малышам, что она самая всемогущая их начальница и, если захочет, может им изломать будущую жизнь. “Вы знаете, что здесь на каждого заводится личное дело? Потом оно идет в школу и на работу родителям. Кто будет нарушать дисциплину, в школе тому не поздоровится, родителям тоже — могут и с должности полететь. А самых злостных нарушителей — в спецколонию для младшего возраста. Сейчас усиление борьбы с преступностью, в колонию разрешается с семи лет… Не хотите? Ладно, выбирайте: пишу докладную или разбираемся сами…”

Она завела “педагогическое самообслуживание”. Делалось это так. Приводила провинившихся в пустую кладовку попарно, приказывала спустить трусики и давала каждому крапивный стебель. “Сначала ты ему пять горячих, потом он тебе… Как это не хочешь? А колония? Может, пойдем к директору?” Никто не хотел ни в колонию, ни к директору… Сама она их не стегала, разве что в редких случаях. И надеялась, что всегда сумеет отпереться: “Я ведь никого не трогала, они сами, это было как игра…” (так потом и говорила).

Я сперва не могла понять: почему то один то другой, пыхтит, ежится, почесывается. Спрашивала, но они шмыгали и отводили глаза. Однако в конце концов Стасик (не самый смелый, но самый доверчивый и преданный) признался мне один на один. Даже привел в пустую умывалку и, сопя и краснея, показал ожог с белыми пузырьками

— Это она сама… потому что я Шурика не стал и он меня не стал…

У меня вмиг полетели тормоза. Дело было в тихий час, я ворвалась в “вожатскую кают-компанию”, где весь славный педагогический коллектив распивал чаи. И заорала…

Я в некоторых случаях умею так орать, что стекла выгибаются наружу. Конечно, меня бросились утешать. Конечно, Гертруда завопила, что я вру. Принялись было успокаивать и ее, и меня. Я поняла, что ничего тут не добьюсь. Ничегошеньки…

До станции было двадцать минут бега, если напрямую, через лес. Электрички ходили часто. Через час я уже оказалась в городе. И все еще булькая, как невыключенный чайник, с вокзала рванула в редакцию, где когда-то служил корреспондентом папа. Сейчас там никто из его знакомых уже не работал, но меня встретили так, будто знали раньше. Без длинных расспросов. Сразу пустили к редактору (то ли к главному, то ли к его заму). Это оказался молодой длинный дядька с густыми усами. Немногословный. Выслушал, ни разу не перебив, только включил на столе крохотный диктофон (“Не возражаешь?” — Я не возражала).