Грани сна - Дмитрий Калюжный

– Что значит, «взяли»? Вам чего надо?

– Бросьте, Сергей Сергеевич. Если вы затаили на меня обиду, то зря. Я никак не виновен в вашей судьбе, уж поверьте.

– У меня прекрасная судьба, – мрачно сказал бывший начальник. – Я занимаюсь любимым делом.

– Это хорошо, – улыбнулся Лавр. – В Ленинграде, помню, вы говорили на собрании, что всем нам придётся засучить рукава, и работать по способностям. И что по потребностям мы получим когда-нибудь потом. Вы помните ту свою речь?

– Нет, не помню. И вас, Гроховецкий, тоже не помню, и помнить не хочу.

Подошёл дежурный шнырь и вежливо предложил Лавру пересесть за свой столик. Пришлось подчиниться, и он оставил своего бывшего сатрапа, хотя с удовольствием поболтал бы с ним ещё.

…Разъезжая по шарашкам, Лавр никому не говорил, кто он. И не рассказывал о событиях в их уральском ОТБ. Однако едва ли не везде заключённые об этом знали! Подходили, спрашивали. Он пресекал такие разговоры. Однако на Двине пошло дальше: его вызвал здешний кум, и стал укорять, что Лавр тут распространяет слухи о призраке. Лавр отверг его обвинения, и даже признался, что впервые слышит о каком-то призраке! И выразил желание обсуждать эту тему, только если гражданин начальник ему о призраке расскажет всё в подробностях.

Кум раскричался и выгнал Лавра вон.

Но случилось на Двине и приятное событие: он «провалился» в прошлое, и там было хорошее лето. Его подобрало местное кочевое племя, и Лавр провёл там прекрасные десять лет. Припомнил былые навыки беззвучного хождения по лесу. Охотился, жарил оленину. Однажды видел полковника Хакета, тот был не одет и вообще имел бледный вид. Лавр обежал его стороной: хватит с него этого фанфарона… Вскоре туземцы-охотники сказали ему, что видели останки белого человека, которого разодрал медведь. Говорили они об этом сочувственно, так как считали всех белых родичами Лавра…

Из двинской шарашки чекисты увезли зэка Гроховецкого в Миасс. Ещё через неделю доставили в Красноярск и тут вдруг освободили вчистую. Оказалось, он ни в чём не виноват, его дело пересмотрено, и «вот ваш паспорт».

– А что мне теперь делать?

– Что хотите.

– В Москву можно ехать?

– Хоть на Луну. Нам всё равно.

– А деньги?

Сказали, что заработанные им за последние годы деньги, за вычетом потраченных на его содержание, придут переводом через неделю. А пока в придачу к паспорту отдали то, что было у него в карманах в день ареста: вполне приличное количество рублей и копеек, расчёску, носовой платок, студенческий билет и какие-то ещё мелочи. И портфель, в котором среди бумаг спряталась высохшая до деревянного стука булочка с марципаном.

В паспорте он обнаружил непогашенный штамп о прописке в Москве на Чистопрудном бульваре и отметку о наличии у него жены Елены Гроховецкой, в девичестве Раппопорт.

Получив свободу, он отправился на вокзал. У кассы топталась толпа. На Москву билетов не было; уезжали только литерные пассажиры.[161] Война, что поделаешь! Поездам есть, что возить. Но в очереди говорили, что билеты иногда бывают. Просто надо ждать.

Зато в переговорном пункте очереди не было, и Лавр свободно заказал разговор с Москвой. Правда, затем ждал соединения почти час, но это было в порядке вещей. Главное, думал он, чтобы мамочка была Москве, а где – дома или в библиотеке, значения не имело: телефон у них спаренный.

Когда дали соединение, мамочка, услышав его голос, начала плакать и смеяться одновременно, даже поначалу говорить не могла. Потом поведала, что она всего три дня, как вместе с библиотекой вернулась в Москву. Работы море!

– Ты когда вернёшься?

– Не знаю. Надо деньги получить, и с билетами тут беда. Как только куплю, позвоню, или телеграмму дам.

Она опять начала плакать. Он ещё раз уверил, что приедет сразу, как только сможет, а пока «извини, что прощаюсь, мне ещё надо где-то устроиться».

Она не поняла:

– Тебе что, жить там негде?

– Ничего! – успокоил её он. – Может, буду прямо на вокзале ночевать, чтобы очередь не упустить. Тут, знаешь, хоть и май, а ночью минус бывает.

– А ты где?

– В Красноярске.

– Ой, так чего тебе устраиваться-то? Найди посёлок Бадалык, это где-то за кладбищем. Там детский дом № 2. Иди туда, и спроси Людмилу Ниловну.

– А кто она?

– Да ты её знаешь, Лаврик! Это подружка соседкина… У нас в квартире жила!

– Это Мими, что ли?

– Ну, да!

– Тьфу. Сразу бы так и сказала. Схожу к ней.

– Она тебя устроит!

– Хорошо, хорошо.

– Приезжай скорее!

Детдом в Бадалыке он нашёл быстро. Язык, он и до Киева доведёт!

Это было длинное двухэтажное здание с пристройками. Над крышей, с двух концов, высились две печные трубы. Одна из них дымилась. Ступени парадного подъезда были занесены прошлогодней листвой; им, похоже, никто не пользовался. Он отправился дальше, и нашёл ещё один вход, с подметёнными ступенями. Поднялся, открыл тяжёлую дверь. В небольшом фойе было ещё несколько дверей и неширокая лестница на второй этаж, откуда слышались звонкие детские крики. Пахло подгоревшей гречневой кашей.

За ветхим столом сидела старушка с шалью на плечах и вязала.

– Чего тебе, милок? – спросила она.

– Я ищу Людмилу Ниловну.

– А! Люду! Сейчас нет её.

– Не скажете, где она?..

– В школе.

– Далеко это?

– Что?

– Школа.

– А вот, за этой дверью.

Он сделал два шага, открыл дверь. За ней виднелся недлинный коридор.

– Куда! Куда! – всполошилась старушка. – Сейчас нельзя, урочное время!

– Я в коридоре подожду.

В пустом коридоре было тепло. Справа – окна, в щели которых тянуло прохладой. Слева – двери классов. Голоса за ними сливались в негромкий гул: где-то отвечали урок дети, где-то бубнили учителя. Между первой и второй дверьми висела стенгазета «К свету знаний». Статья «Наши успехи в учёбе», статья «Помогаем фронту». Дети зимой, оказывается, вязали варежки и собирали посылки для воинов.

Дверь второго класса была приоткрыта. Он всего лишь заглянул в щёлку, но ученики заметили, встали, и вразнобой произнесли: «Здравствуйте». Учительница заинтересованно глянула на него, но это была не Мими.

Он быстро затворил дверь и отошёл от неё.