Мне 40 лет - Мария Арбатова

Конечно, я могла повиснуть на Клаусе, но это кончилось бы реставрацией какой-то части отношений. И я с ним всего пару раз поужинала. Со мной что-то случилось в Берлине, я проиграла как гаммы какие-то юношеские комплексы. И вернулась домой к новому году, который мы с Олегом, оба в глубоком гриппе, встречали у телевизора. Дети украсили ёлку, накрыли стол и убежали веселиться своей компанией. Это был первый новый год в жизни, встреченный так камерно. Я никогда не думала, что это такой кайф. Что-то изменилось во мне во время Берлина, так сильно, что я решила бросить курить, и сделала это с первого января. А ведь я курила с шестнадцати, с перерывом на беременность.

Клуб «Гармония» давно переехал в ЦДРИ из профкома драматургов. По сути дела мы занимались арттерапией, и большая часть членов клуба принадлежала творческим профессиям, однако старая администрация, развращённая халявой, подозревала клуб в мощном бюджете, во взятках молодому директору и прочем. И хотя раз в неделю в солидной прессе выходила статья о нас, тётеньки, распускающие слухи о том, что клуб представляет собой лесбийскую оргию, школу обучения проституток и опасное политическое движение, регулярно засылали шпионок. Шпионки танцевали фламенко на часе Елены Эрнандес, снимали речевые комплексы на часе Иры Фетисовой, слушали мои ликбезовские разглагольствования о правах женщин, пили чай с печеньем, сдавали на всё это по пять рублей и продолжали подозревать у клуба двойное дно. В тот период, когда у всех поехала крыша на деньгах, видимо, не верилось, что люди практически бесплатно тянут эту лямку.

Тогда вообще всё смешалось в доме Облонских, особенно в культуре. Творческая интеллигенция судорожно продолжала искать хозяина. Демократы за свой стол не пускали, твёрдо считая, что «место артиста в буфете, а писателя — за письменным столом», и целый эшелон бывших антисоветчиков рванул к коммунистам.

Я понимала, что у меня есть штук пять рассказов, штуки три повести и один роман, и это повод показываться в качестве прозаика. Четырнадцать в основном поставленных пьес почему-то не считались литературой, в толстых журналах говорили одно и то же: «Конечно, вы замечательный писатель, но мы печатаем пьесы либо Солженицына, либо покойного классика». Я была ещё жива, и уже не была Солженицыным. Меня послал «Новый мир», «Октябрь», снова обвинив в сексуальной разнузданности творчества. Со мной довольно по-хамски вели себя издательства «Слово» и «Букмен», и уже я обвиняла их в разнузданности производственных манер.

Разочаровавшись в московских толстых журналах, я отправила повесть «Опыт социальной скульптуры» в питерскую «Звезду», где она в несколько кастрированном виде, но всё же вышла. Романа моего «Визит нестарой дамы» не потянула даже «Звезда». Косноязычный господин из отдела прозы объяснил по телефону, что готов научить меня, как писать романы, и что не следовало бы так сильно увлекаться сексуальной темой. Я была не против того, чтобы учиться писать романы, если бы мне предложил это, например, Андрей Битов или, например, Людмила Улицкая. Но почему-то обычно предлагали те, кто делал это ещё хуже, чем я.

В июне я полетела на Боннский театральный биеннале, и, что характерно, не от России, а от Германии. Ни один из моих российских спектаклей ни разу не был рекомендован нашими экспертами на биеннале, а первая же постановка пьесы «Пробное интервью на тему свободы» немецким театром привела в Бонн. Было лето, сумасшедше красивый город, гостиница в кустах роз и по три фестивальных спектакля в день. В Москве вовсю шла предвыборная истерика, и казалось чуть ли не преступлением вяло обсуждать сытым интернациональным кагалом проблемы современной драматургии.

Спектакль по моей пьесе был невероятно смешным. Усталый новый русский, по кличке Дубровский, эдакий лишний человек, был на сцене брит наголо, в чёрной майке, сапогах-казаках и с кобурой на кожаных ремешках. Когда он агрессивно совершал половой акт с главной героиней (в пьесе этого и близко не было), кобура громко стучала о металлические прутья, а восхищённая немецкая публика аплодировала. Они не видели других новых русских. Главная героиня в первом действии выходила на сцену в колготках со стрелкой, во втором — с двумя стрелками, а в финале — в вечернем платье и колготках, драных в клочья. Режиссёрша объяснила, что ей известно, как плохо в России с колготками. Но колготки были комариным укусом по сравнению с тем, что со всеми действующими лицами мужеского пола главная героиня занималась сексом.

— Где вы это вычитали? — спрашивала я. — Покажите мне в пьесе, из чего это следует?

— Мы поняли, что вы писали о сексуальной свободе русских, — отвечали мне. — И это очень интересно нам, немцам.

— Да у нас до перестройки из всех свобод только и была сексуальная, а сейчас мы получили остальные, и пьеса об этом! — вопила я.

— Наши зрители такого не поймут. Нашим зрителям интересно про русский секс. Чем вы недовольны? Пьеса идёт с аншлагами.

С новыми русскими была масса смешных историй. Они совершенно не понимали, почему кто-то из окружающих не реагировал на их деньги в принципе. «Понимаете, у моей жены всё есть, во дворце живёт. Но ей скучно. Я обещал, что чисто привезу вас к нам в гости, ей будет по кайфу. Как это не хотите? Так я ж вам конкретно заплачу. Нет, вы не поняли, я ж вам большие бабки отстегну», — говорил один бритоголовый господин на джипе, не понимая меня, искренне, как ребёнок.

«Знаете, у нас с женой большие проблемы, — говорил другой такой же. — Я целый день на работе кручусь, а она ко встрече со мной готовится. Я приезжаю никакой. А она там маску, массаж, ну, и ко мне. А я человеческого голоса уже слышать не могу. Она сразу сцены, слёзы, упрёки, а то и в морду схлопочет. Люблю её, и уж не знаю, что делать. Думал, может, ей какого кента прикупить. Типа любовника. Я ему башляю, и всё под контролем. А потом думаю, а вдруг спид».

Один плохой писатель и заметный тусовщик попросил написать меня для нового русского журнала с картинками статью о том, как я вижу нового русского от подошвы до пробора, и я честно откликнулась. Статья называлась «Новый русский герой на рандеву» и впоследствии в укороченном виде вышла в газете «Культура». Писатель позвонил мне, прочитав текст, с обидой и спросил, почему я так резка. Хозяин журнала после статьи очень расстроился и сказал: «Мы с братвой решили издавать журнал про хорошее. И статьи в него надо писать тоже только про хорошее». Как говорил Войнович: «Соцреализм есть восхваление начальства в доступной ему форме».

Восьмого мая после обеда в наш номер в Волынском позвонил Володя Размустов и жёстко сказал: — К завтрашнему вечеру ты должна написать проект статьи о социальной защите инвалидов.

Я открыла рот, чтобы объяснить, что это нереально, потому что я не знаю ни одной цифры и восьмого мая после обеда все уже достаточно пьяны, чтобы обеспечить меня этими цифрами. Володя сухо объяснил, что если я этого не сделаю, то о социальной защите инвалидов не будет ни слова. Шантаж удался, и, когда все пошли пить, я села на телефон обзванивать общества глухих, слепых и т. д. Объём проблем засыпал меня, как пепел Помпею. Нужды спинальников не пересекались с нуждами глухих, проблемы слепых не касались умственно отсталых и т. д. Я чуть не плакала от досады и начала звонить не по справочнику министерств и ведомств, а по всей записной книжке и быстро нашла ниточки ко всем выходам. В России всё почему-то всегда работает именно так. К вечеру у меня на столе лежали оборотки (чистой бумаги, естественно, было в обрез), исписанные данными, полученными по телефону и проклёвывалась реальная картина нужд.