Дневник 1812–1814 годов. Дневник 1812–1813 годов (сборник) - Александр Чичерин

На этот раз толпа была велика, все теснились, толкались, бегали взад и вперед, музыка и песни привлекали кучки жителей, балконы были полны. Чем же вызвана вся эта радость, если не перемирием, залогом столь желанного мира? – подумал я. Я поднял глаза и увидел уже не тоску и уныние, но радость и счастье на всех лицах. Дети толпой бежали за музыкантами, приплясывая в такт, словно исполняли балетную сцену сражения. Молодые люди, возбужденные видом такой внушительной колонны, идут в ногу за поющими солдатами; женщины теснятся вокруг нас; и все это потому, что мы принесли им весть о мире, при коем только они могут быть счастливы.

Ну что ж, сказал я себе, я охотно пожертвую собственным счастьем ради всеобщего. Я ведь тоже могу быть счастлив среди своих близких; я бы мог образовать в своем имении отряд верных мне воинов, и, когда потребует честь или призовет слава, я повел бы их на смерть, не страшась ее и не жалея об удовольствиях мирной жизни.

Но что будет с этими несчастными? Что их ждет, если мы станем продолжать войну? Неужели мы будем настолько жестоки, чтобы желать их разорения лишь потому, что Россия была разорена? Неужели мы будем настолько безжалостны, чтобы хладнокровно взирать на опустошение, разрушение, уничтожение этого сада Европы? Неужели, стремясь к ложной славе, мы лишим себя славы истинной, кою приобрели бы, обеспечив счастье этого края?

Я тоже хочу мира, я тоже стосковался по нему; впервые за 15 месяцев я решаюсь сказать это.

29 мая. В карауле в Петерсвальде.

Сегодня я назначен в караул и вновь повторяю ту фразу, которую еженедельно заносил в свой петербургский дневник: я в карауле, какая скука.

Пробыть сутки на главной квартире, где всеми руководят только интрига или желание незаслуженно возвыситься, – это отнюдь не значит приятно провести время. Каждый отказ, проект, замысел требуют нескольких посещений генерала, все это выслушивающего, а мне досаждают тем, что приходится оставлять обед, перо или постель и спешно бежать отдавать честь какой-нибудь особе, может быть, заслуживающей токмо презрения. Человеку свойственно преувеличивать, и я сейчас тоже немного преувеличиваю. Но я далек от тех, кто видит в черном свете окружающих, а любит лишь тех, кого судьба оделила; я приписываю все эти низости человеческой подлости, знаю, что и будущие века от них не избавятся, вижу их в настоящем и видел в прошлом и думаю о них только затем, чтобы получше предохранить себя от них.

Сколько раз, любезная графиня, я дерзал расходиться с вами во мнениях потому лишь, что стремился защищать свое поколение, что не хотел унижать его перед старшими, не хотел лишаться надежды на будущее. «Век портится», – говорили вы, а я утверждал, что он все тот же и что мы не менее чувствительны, чем люди прошлого столетия. Ах, если бы я мог привести примеры нашей чувствительности, хотя бы показать вам безграничную благодарность, коей я плачу за всю вашу доброту ко мне, вы бы поверили в чувства нашего поколения.

Но что это за критика на ходу, наспех и все это в полной табачного дыма кордегардии, где шумят 58 солдат… Не слишком ли много для философа я отдаю воли своему воображению; как бы меня не приняли за поэта.

2 июня.

Мы разговаривали на днях о пользе всемирного языка, который облегчил бы сношения между странами; так вот, такой язык существует, и мы обязаны им опять же французам.

Я приезжаю в город, спрашиваю сукна, купец показывает мне образец, я хочу лучшего, но не умею объяснить это. Но вот то сукно уносят, и мое желание сейчас же исполняют.

Мой хозяин рассказывает какую-то длинную историю, я вижу, что он волнуется, разгорячается, ожидает моего сочувствия, но не понимаю его. Он говорит: «Капут», и вот я понял его и знаю, что он просит помощи.

Мне принесли хороших плодов, прекрасного печенья, я хочу выразить благодарность, нужно что-то сказать. «Не капут», – говорю я ребенку, и он убегает вполне довольный.

Мне понравилась грация и наивность Доротеи, Я уже много раз болтал с ней; каждый день, совершая прогулку, я прохожу мимо ее сада, вижу, как она работает там вместе с матерью, бросаю ей взгляд и улыбку; вчера, подойдя поближе, я сказал ей с обиженным видом: «Все, капут». Доротея, нежно улыбнувшись, отвечала: «Нет, не капут». Она меня поняла, я ее понял, и с тех пор мы всегда рады встречам.

Позавчера мы впервые играли в мяч, в первый раз несколько офицеров собрались вместе, и радость не покидала нас. В час ночи мы все еще не расставались, толпа поселян, всеобщее веселье – все это являло приятную картину. Если бы к этому отнеслись всерьез, я охотно посвятил бы себя устройству таких забав, но одни опаздывают, другие забывают прийти, и дело не совсем идет на лад. Увы, скромные удовольствия, которые должны заменить нам развлечения столицы, чисты и невинны, но не настолько привлекательны, чтобы заменить в моих глазах те, которые я испытал в изящных гостиных Петербурга.

14 июня.

Как, 12 дней без строки? 12 дней без единого рисунка? Должно быть молодой человек был очень рассеян, если пренебрег занятиями, избавляющими его от скуки. Да, я был рассеян, но это рассеяние произвели скука, знакомая мне апатия, которая имеет все симптомы лени.

Вы встречаете русского человека самого простого сословия, вас восхищает его образцовое поведение, поражает щепетильная точность, с коей он выполняет свои обязанности, отказываясь совершенно от крепких напитков, даже избегая их. Но стоит одной капле коснуться его уст – все кончено, на неделю или две он теряет рассудок, пока какой-нибудь случай не приводит его в себя и он не возвращается к прежнему хорошему поведению. Я русский, и моя лень подобна запою таких людей. А я ведь немало делал, не правда ли? Если бы французы не забрали мой дневник, вы бы увидели, как после тяжелого перехода, зная, что через несколько часов нас ждет еще более утомительный марш, я находил удовольствие в том, чтобы запечатлевать на бумаге даже незначительные обстоятельства дня, только чтобы не поддаться лени.

Так вот тот самый человек, который совсем недавно казался неутомимым, приезжает на квартиры, зная, что останется там в течение некоторого времени и сможет распоряжаться частью этого времени по своему желанию: не правда ли, он наделает чудес? Сколько рисунков, сколько глав!

Ничего подобного. В первый день он отдыхает, отложив все на завтра, завтра – то же самое, и так проходят две недели, а он даже не приближался к письменному столу. Чем же он занимался? Ходил каждое утро на карусель – не кататься, а смотреть, как катаются, обедал кое-как на воздухе, вечером занимался тем же, скучая и в то же время избегая оставаться в одиночестве, словно боясь лишиться участия в удовольствиях окружающих; в 9 часов голова у него тяжелела, на ум ничего не шло, и он засыпал беспробудным сном.

Утром бьет уже 10 часов, а он все еще не вставал; предвидя такое же скучное утро, он словно боится возвращения дня и старается продлить ночь, валяясь в постели.