Дневник 1812–1814 годов. Дневник 1812–1813 годов (сборник) - Александр Чичерин

Но он еще молод, и ложный стыд часто сбивает его с пути. Боязнь показаться смешным из-за чрезмерного благоразумия пересиливает в нем голос совести. Он видит, как Дамон дурачит всех, как Дорант соблазнил и обманул Селимену, как сей приносит сердце в жертву остроумию, тот гордится своими дебошами, и Клеонт стыдится быть в их обществе, не обладая качествами, которыми они похваляются. Посмотрите на него, когда он с ними, вы его не узнаете. Послушать его, он уже совратил не одну красавицу, он завсегдатай самых гнусных мест; он злословит насчет своего друга; хвастает несуществующим богатством. Но стоит вам остаться с ним наедине, вы увидите честного и скромного молодого человека и пожалеете, что он так рано оказался подвержен всем опасностям светской жизни, и убедитесь, что ложный стыд нередко увлекает его казаться гораздо хуже на словах, чем он есть на самом деле.

Дамис последовал общему увлечению, подчинился течению и предался всякому распутству; ваша прежняя дружба обязывает вас говорить с ним без церемоний. Ваши упреки его трогают, он раскаивается в своем поведении и обещает исправиться. Вы вновь встречаетесь с ним, и он опять дает вам такие обещания. Вы опять встречаетесь, он рассказывает вам о поступках, которые подтверждают его исправление. Вскоре он начинает говорить о том, что собирается делать. Что касается меня, то, слушая его, я восхищаюсь этим благоразумным человеком, словно вдохновляемым самой Минервой. Мне нравятся его убеждения, я прихожу в восторг от его достоинств, я нахожу в нем больше добрых качеств, чем у кого бы то ни было, и только и мечтаю о том, чтобы сделать его своим другом. Мы часто встречаемся и беседуем; наконец, я как-то прихожу к нему домой – увы, у себя он совсем не таков. Я обнаруживаю в нем все недостатки, которые знаю за собой, а потом и множество других, я вижу, что это самый обыкновенный человек, и признать его хорошим можно было, только слепо поверив его собственным словам.

Оба эти примера столь же истинны, сколь часто встречаются в свете, и если я решился привести их здесь, то лишь потому, что сам бывал то Клеонтом, то Дамисом.

Мне случалось хвастаться пороками перед молодыми людьми, которых я, быть может, в глубине души презирал столько же, сколько ненавижу эти пороки, – токмо для того, чтобы не показаться ребенком, чтобы не пострадало это проклятое самолюбие, которое находится где-то между ложным стыдом и скромностью. Вчера, побеседовав с Броглио, я думал о том, как мне исправиться, и, словно новый Дамис, составил замечательный план, и тут все мои слабости вдруг завладели мной. Послушать меня – мои поступки прекрасны, но если заглянуть в глубину моего сердца, то как бы не оказалось, что они внушены одним токмо тщеславием.

Сегодня мы прошли около 20 верст, переход был утомителен, потому что большая часть его была сделана по страшной жаре, которая теперь стоит.

Я вновь убедился, что Силезия – самая красивая страна из всех, кои я доселе видел. Мы прошли по большой долине, встретив на пути более десятка деревенек. Огромная впадина усеяна жилищами и садами, сплошь украшена прелестными ручейками. Сия местность, плодородная и густо населенная, теперь повергнута в нищету, и все деревни, которые мы миновали, представляют собой неузнаваемые жалкие остатки прежнего благополучия.

Селянин встречает солдата приветливо, следуя своему доброму сердцу, подносит ему стакан пива. И вдруг еще несколько солдат врываются к нему в дом. Хозяйка бежит за молоком, стол накрыт; но варвары увидели скот, хватают его и тащат за собой; пока она безуспешно молит их сжалиться, другие лезут в окна и двери, забираются на чердак, роются в сундуках и утаскивают все, что там попадает под руку. Колонна уже прошла деревню, солдаты догоняют ее, таща с собой награбленное, а крестьянину предстоит еще худшее. У него осталось только жилище, много лет дававшее ему приют, хранилище всех его привязанностей; но вот прибывает новая орда варваров, они бросаются по следам своих предшественников и, не надеясь найти, чем утолить голод и жажду грабежа, лезут на крышу: вниз летят пуки соломы, доски; вот уже стропила разломаны, стены хижины обрушиваются; напрасно несчастный селянин пытается укрыться под сенью сада, все деревья коего посажены его руками; повсюду раздаются роковые удары топора, живые изгороди, посадки, рощицы – все вырубается, чтобы облегчить прохождение, солдаты тащат за собой все, что только могли взять, и уходят, даже не оглянувшись. Наступает вечер, солдат устраивается на ночлег, а селянин сидит у развалин своей хижины; 20-летний труд погублен, придется провести ночь без крова, если не считать нескольких досок, случайно оставшихся не унесенными.

Солдат устраивает свой бивак, раскладывает рухлядь, которой он набил свой ранец; готовит обед, ради которого были разорены крестьяне. Перед ним огромный мешок овощей, откуда он вытаскивает несколько картофелин, чтобы сварить их. Наступает ночь, а совесть у него так и не пробудилась.

Вот уже барабан зовет в поход. Едва заря осветила Карпатские горы, как лагерь заполняют поселяне с мешками за спиной; они подбирают обломки, обрывки, остатки, выпрашивают назад у солдат свою утварь, пожитки. Я видел, как один крестьянин упорно добивался лоскута от полога, который накануне украшал его постель.

Колонна строится и уходит, она провела здесь только одну ночь, и богатейшее селение низведено до полной нищеты, и нашим союзникам остается проклинать наше имя и свою славу.

Кто же эти варвары? Это мы, русские, и я сам тоже, и все мы. Беды, испытываемые нашим собственным отечеством, до такой степени ожесточили наши сердца, что никому уже не кажется позорным брать не платя, насильно отнимать то, в чем мы испытываем нужду. Все грабят и тащат наперегонки и похваляются этим; на слезы целого селения мы не ответствуем даже вздохом.

26 мая. Лагерь в Бюллоу. Главная квартира в Рейхенбахе.

Ради себя я хочу войны и всегда хотел, потому что, становясь воином, я рассчитывал поседеть в боях, а не одряхлеть от непрерывных досад на учениях и парадах; я хочу войны, потому что считаю позорным вернуться домой, не встретившись с неприятелем лицом к лицу; никогда я не позволю себе думать иначе.

Образ мыслей, который я для себя составил, не позволяет мне желать мира для себя. Радости, кои мир мне обещает, лишь откладываются на время войны, удовольствия мирной жизни навряд ли возместят мне пользу кампании, в которой я приобретаю опытность.

Вчера впервые по лагерю распространились слухи о мире: радость оживила все лица, надежда загорелась у всех в глазах; все бегали, поздравляли друг друга, наперебой перечисляли преимущества мирного соглашения. Короче говоря, нам опять приказано двинуться вперед и стать на квартиры; заключено перемирие, идет обсуждение предварительных условий, обстоятельств, спорных пунктов. Будет ли мир заключен или нет, мы, во всяком случае, получим неделю отдыха.

Мы получили сей столь радостный для нас приказ, сию нежданную весть на подходе к Рейхенбаху; приказано было войти туда с музыкой и песнями.

Первые звуки еще не произвели на меня никакого впечатления; я привык проходить города Саксонии и Силезии, не подымая глаз; ведь стыдно оставлять добрых и честных людей на волю неприятеля, даже когда обстоятельства вынуждают к этому. Я привык уже видеть только испуганные лица робких жителей, опасающихся того, что их ожидает, и потому сделал привычку не смотреть на них, чтобы не оскорблять любопытствующими взглядами людей, которых мы так позорно покидали.