Живая душа - Владимир Максимов

Мой телефон загудел, давая понять, что получена эсэмэска.

Его маленький экранчик засветился, когда я нажал нужную кнопку, и в этом светлом, не более спичечного коробка, пространстве я прочёл послание от Греты: «Скучаю. Жду в Таллине. Ты лучше всех».

– Ну, Асенька, по такому случаю можно врезать ещё рюмашку, – прочитав сообщение, оживился я. – Как говорится: «По последней, и – по бабам». А мы с тобой по последней, и – на боковую. Тем более что солнце уже от нас ушло и становится прохладно.

Ася встала с пола и потянулась к моей руке. Я дал ей нюхнуть содержимое рюмки.

Втянув воздух, она громко фыркнула, замотала головой и обиженно отвернулась.

– Ну-ну, не сердись, – сказал я примирительно. – На вот, сальца скушай, – кинул я ей кусочек, который она подхватила на лету, тут же проглотив и глядя на меня просительно. Ася, ну имей совесть, – укорил я собаку, – нельзя же всё время есть. Ты вот лучше послушай. Тесть мой, Григорий Петрович, во время войны был разведчиком. И мне всегда говорил: «Если пьёшь, зятёк, то пей нечётное количество рюмок, – их так в разведшколе учили, – не захмелеешь сильно». Так что я сейчас выпью седьмую, седьмую кажется, и пойду мыть посуду. Да и стемнеет уж скоро. – Выпив рюмку и отдав Асе остатки сала, заел выпитое хлебом. – Чай уж пить не стану. Пива напился. Тебя, как породистую лайку, в дом не приглашаю. Тем более что выпить ты со мной не можешь. Да и не надо тебе это. Ничего хорошего в этом нет. Как там, у Ивана Алексеевича: «Затоплю я камин. Стану пить. Хорошо бы собаку купить…» Как видишь, Асенька, и Бунин не мог переносить одиночества. Да и у другого писателя, нашего земляка, который, кстати, жил здесь в этом посёлке, в рассказе «Что передать вороне?», написанном здесь же, тоже сказано об одиночестве: «Господи, поверь в нас: мы одиноки». А у Николая Рубцова, очень хорошего, кстати, поэта, об этом и вообще открытым текстом сказано: «Как страшно быть на свете одиноким». Ну, ладно, Ася, пойду в дом. Холодно уж… Да, не может, не должен человек быть один. Человеку нужен только человек, прав был мой давнишний случайный знакомец. Так что затоплю, Ася, печку, – продолжал я стоять на крыльце, – поскольку камина у меня нет. Но зато и собаку покупать не надо – ты рядом. Постараюсь уснуть. И, может быть, мне приснится хороший сон: минувшее. Весёлое лето и близкие, дорогие люди рядом. А пить, Асенька, больше не буду, хоть и осталось там чуть-чуть. Не лучше от этого становится, а муторнее как-то. Прав Парацельс: «Всё лекарство и всё яд. Мера всему цена».

Я направился к двери дома. А Ася, прощально помахав мне хвостом и, по-моему, вполне довольная и собой и своей жизнью, улеглась у ступенек, ведущих к двери на закрытую веранду, как-то очень уютно свернувшись и превратившись сразу в белый пушистый сугроб, куда-то под брюхо спрятав свой чёрный нос.

Спал я крепко. И сон мне приснился действительно очень хороший, светлый, будто умытый внезапным дождём в летний солнечный день.

И в нём совсем необязательно было ни с кем расставаться. Особенно с близкими, любимыми людьми. И поэтому там никто не знал таких слов: разлука, одиночество. А когда я спрашивал у кого-нибудь время, мне отвечали: день, вечер или утро. Ибо что такое время, эти счастливые люди тоже не знали. А лужайка, по которой мы гуляли с Наташей, взявшись за руки, была зелёной-зелёной и мягкой, как пух. И после этого сна так не хотелось просыпаться… И на грани сна я спрашивал себя: «Как сделать так, чтобы с любимыми людьми не надо было разлучаться? И за какие грехи даны нам муки разлуки с ними?» Однако ответов на эти вопросы я не знал. А может быть, их и не было вовсе…

9—22 сентября 2010 г., Порт Байкал

Март 2012 г., Иркутск

Крыши однотипных кирпичных, с белёными стенами, гаражей, стоящих во дворе нашего дома в два ряда, и примыкающие друг другу задними стенками, отсюда, из окна кухни нашей квартиры на втором этаже, отчего-то напоминают мне короткую взлётную полосу небольшого авианосца. Особенно зимой, как сейчас, когда на них ровным слоем лежит искрящийся многочисленными блёстками, снег. В дальнем конце этой «полосы» на крыше одного из гаражей сооружена добротная голубятня, напоминающая надстройку судна, со светящимися в ночи квадратными «иллюминаторами». К голубятне ведёт такая же добротная, из толстых досок, лестница в семь ступеней. Ближним же к нам концом крыши гаражей почти примыкают к стене какого-то пристроя, спешно прилаженного во время строительства гаражей к бывшему дому настоятеля так же бывшего храма, построенному ещё в девятнадцатом веке. Листы шифера, покрывающие односкатную крышу пристоя, слегка нависают над бетонными ровными крышами двух крайних гаражей этаким коротким козырьком. В то же время, когда они занесены снегом, они похожи на этакий палубный трамплин для взлёта самолётов. Правда, чуть выше над этим «трамплином» не свободное пространство, а круглое, закрытое нечастой решёткой с замком, окно без стекла, ведущее уже под двускатную крытую железом крышу того самого старинного дома батюшки из красного кирпича. В одноэтажном этом особнячке проживает ныне бессчетное количество семей (отчего-то постоянно ссорящихся между собой, притом на улице, в любую погоду) с какими-то очень дальними и почти уже забытыми родственными связями.

Иногда по утрам, когда на дворе ещё совсем темно и от этого как-то по-особому тоскливо, мне хочется взлететь с этого маленького «аэродрома», занесенного снегом и освещаемого одиноким фонарём, грустно склонившим над крышами гаражей на тонкой шее свою тяжёлую голову в пушистой белой шапке, куда-нибудь далеко-далеко. Чтобы быстро оказаться в другом, ярком и обязательно счастливом месте. Но есть ли где на нашей планете такие места – я не знаю… Во всяком случае, для меня. Ведь счастье живёт не вне, а в нас самих. А с тех пор как весной нынешнего года, по всем показателям, по вине врачей-дилетантов, ушла из жизни моя жена Наталья, мать нашего уже тридцатилетнего сына, во мне прочно поселилась тоска. И многое мгновенно изменилось в этом мире. Став как будто иным, непохожим на прежнюю жизнь, потерявшим свои очертания и ориентиры. Даже многие мои многолетние привычки и пристрастия стали иными.

Прежде, например, зима была моим любимым временем года. Мне нравились её плавные, наметённые где-нибудь в тихом переулке у стены дома сугробы, лёгкая позёмка, кружащиеся в свете фонарей, в ранних фиолетовых сумерках, как будто в ритме вальса, мохнатые, словно шмели, снежинки. Мне даже удалось, казалось, приучить к зиме Наташу, у которой и от легчайшего морозца начинал краснеть нос и пунцовели щёки. Отчего она сразу становилась похожей на добродушного весёлого гномика. Как-то однажды, по весне, потягиваясь утром у окна, ещё в ночной сорочке, и глядя на почерневший снег и грязные, ещё в ночном ледке лужи, она, зевнув, сказала будто бы самой себе: «И опять мне пургов не хватило…» Чуть переиначив моё давнишнее стихотворение и удивив меня этим заявлением, поскольку прежде всегда твердила: «Надоел этот холод. Скорей бы весна…» На что я неизменно отвечал: «Наташа, сибиряк ведь не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто по погоде одевается. По мне, так нет времени года лучше нашей сибирской зимы».