Держатель Знака - Елена Чудинова

— А книги брать?

— Ох, черт, надо бы, но… Ладно, пока можно опечатать.

— Скажите, г-н мичман, — Женя, выходя в коридор, с брезгливым любопытством обратился к морскому офицеру. — Вы действительно из Владимировых?

— Да, разумеется.

— Жаль. Впрочем, это неважно, — Женя рассмеялся, чувствуя в теле гармонически звериную собранность нервов и мышц, которой хватило бы на десяток побегов…

Осознание провала заговора придет потом — сейчас ему не место, сейчас оно может только помешать…

Женя вздрогнул: дверь загораживало какое-то белеющее в темноте пятно.

На мгновение как будто бы сделалось светлее — явственно выступило обрамленное двумя десятками блестяще черных кос длинноглазое лицо девочки, облаченной в окаймленный золотом белый лен… На воздетых в запрещающем жесте тонких руках горели золотые браслеты с перетекающими узорами древних знаков…

Неферт!

Напоминая белоснежный цветок лотоса и гибкую черную змейку, девочка преграждала путь к спасению; лицо ее расплывалось, более четко выступали из тьмы поднятые гибкие руки.

ГОСПОДИ, КАК ЖЕ Я НЕ ПОНЯЛ ЭТОГО СРАЗУ?

Белое облако растаяло.

Не изменившись в лице, Женя прошел мимо двери.

…На улице шел дождь. Уже садясь в автомобиль, Женя успел краем глаза заметить князя Ухтомского, выходящего из подъезда в сопровождении нескольких человек, одетых в заблестевшие от воды кожанки. Вдоль тротуара стояло еще три автомобиля.

— Чернецкой… Год рождения — девятьсот первый… Бывший дворянин… Мне думается, Уншлихт, начать надо с него… Есть сведения, что он был в Добровольческой… И очень молод.

— Есть и моложе.

— Что они знают, сопляки? Выжать из них легче, но нечего…

— С Чернецкого так с Чернецкого…

— Садитесь.

Светловолосый плотный человек средних лет — вид простоватый, даже плебейский, но это не русский вариант плебея. От второго — высокого, темноволосого, в галифе и пенсне — веет какой-то канцелярской холодностью.

Женя сел на предложенный стул перед покрытым зеленым сукном столом.

— Что же, Чернецкой, Вы должны были уже понять Ваше положение.

— Так много времени на это не надо.

— Как бывшему офицеру, мы не можем гарантировать Вам жизнь, но все же, при полной даче показаний и в случае их особой ценности…

— Бывшим офицером является офицер, изменивший присяге.

— Так значит, Вы признаетесь в том, что Вы офицер?

— Я этого не отрицаю.

— Своего участия в заговоре Вы также не отрицаете?

— Простите, в каком заговоре?

— Не валяй дурака! Будешь говорить или нет?

— Нет, разумеется, — лицо Жени приняло скучающее выражение.

— А немедля в гараж не хочешь?

— Представьте, ничего не имею против.

— Вот оно что… А как ты запоешь, если мы доберемся до твоих родных?

— До моих родных?.. Сделайте одолжение, я очень хотел бы посмотреть, как это у Вас получится.

Мальчишка откровенно издевался; и это издевательство попадало в цель потому, что за ним чувствовалось действительное спокойствие — это и сбивало с толку.

— У нас есть средства развязывать языки, молодой человек… Очень надежные средства.

— Очень интересно. Вы не могли бы рассказать — какие именно?

— Не рекомендую Вам хорохориться. Многие начинают с этого, а кончают… В подвале Вы познакомитесь с нашими способами воздействия.

— А Вы не будете меня пытать.

— Что?!

Женя насмешливо взглянул на собеседника и завернул манжет куртки, открыв тонкое запястье. — Будьте любезны, положите пальцы на пульс.

— Это еще зачем?

— Увидите.

Уншлихт неуверенно коснулся лежащей на зеленом сукне Жениной руки.

— Прощупали?

— Ну…

— А теперь слушайте дальше…

Женины глаза приняли отсутствующее выражение. На голубоватой коже висков выступили прозрачные капельки пота.

— Что за черт?!

— Сейчас будет еще быстрее… А сейчас — мед-лен-не-е… медлен-не-е…

Женя, казалось, говорил в пустоту, не видя перед собой лиц. Голос, слетавший с посиневших губ, был безжизненно тусклым.

— А сейчас я его ненадолго остановлю совсем…

— Ничего не понимаю — действительно пропадает… Совсем пропал… Сердце не бьется!

— Вправду не бьется?!

— Д-Да…

— Ну и… доста-точ-но… Вот… так… — Женя глубоко вздохнул и высвободил руку. — Должен признаться, я терпеть не могу всяких антиэстетических способов воздействия. Поэтому, как только вы сунетесь ко мне со своей дрянью, я его снова остановлю, но уже окончательно… Дошло наконец, что вы мне ничего не можете сделать?

«Здесь отслужу молебен о здравии Машеньки и панихиду — по мне. А любопытно, что здесь было лет эдак пять назад?»

— А знаете, Женя, — Гумилев неожиданно резко повернулся от забранного решеткой оконца, выходящего на тротуар внутреннего двора — у этого окна он стоял уже около часа. — Очень жаль, что у меня уже нет времени. Я хотел бы написать египетскую поэму… И героем был бы юноша, списанный с Вас. Я еще на свободе обратил внимание на Ваше лицо. Конечно, люди — необыкновенно слепые существа, но за Вас мне как-то сразу стало страшновато. Неужели современная одежда может служить достаточно неуязвимой маскировкой, подумал я, что люди не видят Вашего лица? Ведь Ваше лицо — это трогательно прекрасное лицо юного фараона, обреченного ранней смерти… Вы могли по-мальчишески надвигать козырек фуражки на самые глаза — но ведь Ваших трехтысячелетних глаз не спрячешь, милый Женичка… Я ломал голову над тем, как люди не отгадали в Вас чужого? Ведь Вы даже не похожи на них — Вы похожи на… — Гумилев щелкнул пальцами, подбирая сравнение. — На алебастровую статую фараона-юноши… Где-нибудь во мраке гробниц такая, конечно, есть… Я просто вижу ее сейчас — гладкий, нежный, печально-белый алебастр, и черным лаком, нет, краской — волосы и глаза… Когда-нибудь ее отроют, но уж, разумеется, никто не будет знать, что Вы неизвестно зачем расхаживали по Совдепии в начале двадцатых годов… Я еще там об этом подумал, а здесь, в тюрьме, все это проступило в Вас с предельной ясностью. Удивительно досадно, что уже нет времени!

— Мне, вероятно, еще более жаль, — усмехнулся Женя.