Ждите, я приду. Да не прощен будет - Юрий Иванович Федоров

мне друзья же. На губернатора киевского Дмитрия Михайловича Голицына имею надежду. Он мне друг и говаривал: я тебе всегда верный слуга.

Шенборн бокал ко рту подносил, но вина не пил, слушая речи те.

Будь Алексей повнимательнее, заметил бы, с каким интересом поглядывает на него вице-канцлер. Да и понял бы, что слова его для души Шенборна лучше вина драгоценного.

«Великие последствия может иметь случай с наследником русского царя, — думал вице-канцлер. — В Москву на трон посадить человека, которому цесарь австрийский протекцию в изгнании оказал, послушного человека, слово из Вены получающего, — то, пожалуй, равно не баталии, а большой войне, выигранной счастливо!»

Кивал, кивал головой Шенборн наследнику. Поддакивал.

«Гришку Отрепьева на трон российский церковь римская католическая да король польский хотели посадить. Не вышло. Выбили его из Москвы. Так, может, цесарю удачи больше будет?»

А наследник говорил, говорил и, винными парами подогреваемый, руки уже тянул к шапке Мономаховой. Шенборн поощрительно улыбался.

«Германская корона может далеко, ох как далеко владения свои раздвинуть».

Мысли вице-канцлера вспорхнули высоко. Шенборн облизнулся даже, как кот на масло.

«А земли-то в России какие! Немецкой рукой взять можно много... Ох много...»

* * *

Авраам Веселовский письмо государя Петра цесарю вручил. Пётр писал:

«Пресветлейший, преславнейший цесарь!

В дружелюбно братской конференции объявить должен об некой сердечной печали. Сын наш Алексей, получив приказание к нам ехать, взяв несколько молодых людей, с пути, ему указанного, съехал, и мы по сие время изведать не можем, где он обретается. И дали мы резиденту нашему Аврааму Веселовскому приказ — оного нашего сына сыскивать и к нам привезти. Того ради просим мы, ваше величество, если оный сын наш в ваших местах обретается тайно или явно, повелеть его с сим нашим резидентом к нам прислать, придав для безопасности несколько наших офицеров, дабы мы его исправить могли, чем обяжете нас к вечным услугам и приязни.

Ваш брат Пётр».

В устах секретаря, читавшего письмо, каждое слово звучало торжественно. Цесарь слушал, опустив голову. Стар был. Уставал быстро.

Принял он дипломата российского не в официальной, тронной резиденции, а в малой зале. И в том умысел свой был. Официальный приём в резиденции налагал особую ответственность за каждое слово, сказанное с высоты трона. В Вене же планы свои раскрывать не думали. Присмотреться хотели. Что-то ещё получится? Как повернётся? А там уж видно будет. Кусок-то был слишком жирный. Как из рук выпустить? О том, что откусили больше, чем в глотку пройти может, не думали.

Цесарь зевнул, прикрыв рот хрупкой ладошкой, взглянул на Шенборна.

Вице-канцлер, на лету поняв желание императора, выступил вперёд. Заговорил велеречиво, что-де непослушание родителям — грех. Непослушание в семье божьего помазанника — грех двойной. Высказал сожаление. Пожелал сердечно от имени цесаря скорейшего разрешения семейных неладов при дворе царя Великая, Малая и Белая России. Слов было много сказано. Император совсем заскучал. Тяжело осел в кресле. Голова ушла в плечи. В наступившей тишине Веселовский отчётливо услышал лёгкое посапывание. Император уснул.

Из-за кресла цесаря вышел дядька мордастый, стукнул в пол жезлом, богато изукрашенным, объявил:

— Аудиенция окончена!

Резидент шагнул было к Шенборну, но мордастый в пол вторично жезлом ткнул, и вице-канцлер развёл руками.

Так несолоно хлебавши ушёл из дворца Авраам Веселовский. По лестнице спускался, нога за ногу цепляясь. Лицо красное, как перцем натёртое. Ругался.

«А что сделаешь? Не на своей земле, а при дворе чужом. Кланяйся, улыбайся, а нет — так иди вон».

Сел в карету. Пхнул зло кучера в спину:

— Пошёл!

* * *

Пётр Андреевич Толстой, приехав в Вену, имел долгий разговор с царёвым резидентом. Из разговора стало ему ясно, что Авраам Веселовский злого умысла не имел, но радения и изворотливости ума, что в столь щепетильном деле требовалось, проявил не гораздо много. Сделав такое заключение, разговор Пётр Андреевич прервал, бодро хлопнул ладонями о ручки кресла и высказал желание покушать. Едок он был известный.

Стол в соседней зале уже был накрыт. Пётр Андреевич на блюда взглянул по-соколиному, не мешкая сел и глазами слуге показал, какое именно из блюд пододвинуть следует.

Степенно отведал и мяса, и рыбки; зелени, что была на столе, покушал с желанием и, войдя в аппетит, принялся за супы.

Супы ему понравились. Оно, конечно, не щи московские с бараниной, да с говядиной, да с капустой кислой выдержанной, с травками душистыми. Но всё же еда изрядная.

Поднесли рыбу, на пару сваренную, дунайскую. И то блюдо Пётр Андреевич отведал. Заметил всё же: стерлядка московская, или осётр из Казани, сиг невский, или, скажем, даже белорыбица онежская, ежели её живую в ушатах привезут, куда как слаще, но на чужбине, конечно, и тем довольствоваться можно, и даже очень неплохо.

Задумался. Лоб наморщил и ещё рыбки отведал.

Стали подносить дичь. Пётр Андреевич ни одного блюда не пропустил, не откушавши. От кофию отказался, как человек к кухне венской непривычный, а велел квасу подать. Испив жбанчик изрядный, посетовал, что за рубежами державы Российской каш мало подают.

— А каша столу особый аромат приносит, — заметил, — к тому же солидна и фундаментом как бы в еде является.

Обмахиваясь салфеткой, ещё одну серьёзную сентенцию высказал Веселовскому. Добро-добро глаза прищурил, молвил:

— Авраам Павлович, ты на меня не сетуй, но должен я тебе сказать. Едок из тебя небольшой, и поверь — быть может, оттого и не все дела у тебя ладны.

На том они застолье закончили, и Пётр Андреевич, велев подать карету, с офицером Румянцевым поехал по местам, которые в Вене осмотреть хотел.

Перво-наперво побывал он в гостинице «Под золотым гусем», где наследник, приехав в Вену, останавливался ненадолго. У гостиницы с кареты сошёл и, несмотря на грузность и одышку немалую, по ступенькам в комнаты, что квартировал царевич, поднялся.

Комнаты оглядел внимательно. Столик золочёный даже рукой пошатал, на диванчик присел, посмотрел в окно. Спросил хозяина, сколько времени гость из Москвы здесь пробыл. Ему ответили, что час-два, не более. Поинтересовался Пётр Андреевич, что стоит постой в сих апартаментах. И на то ему ответ дали.

— Угу, — промычал Толстой в нос и пошёл к лестнице.

В карете, расположившись свободно, Пётр Андреевич сказал офицеру Румянцеву:

— А с деньжонками у наследника туговато. Иначе бы он апартаменты снял побогаче.

Взглянул на офицера со значением. Велел везти к Шварценбергову дворцу. Подъехав, расспросил Румянцева дотошно, в какую дверку Иван Афанасьев — слуга наследника — входил и из