Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка - Стивен Бирмингем

К осени 1915 г. в приюте Святого Дунстана обслуживалось 130 слепых британских ветеранов, и в адрес Отто Кана посыпались поздравления. «Вы, безусловно, понравились всем по эту сторону воды», — говорилось в одном из писем. «Ни одно дело, сделанное американцем, не было столь заметной и эффективной помощью, как превращение больницы Святого Дунстана в госпиталь и учебное заведение для слепых», — писал другой.

Справедливости ради следует отметить, что не все связи Отто Кана с общественностью проходили так гладко. По мере того как его богатство росло до размеров Кроза, любовь Отто Кана к величественным особнякам стала чрезмерной. Помимо St. Dunstan's, у него была итальянская вилла в Морристауне, штат Нью-Джерси, и не менее трех домов на Восточной Шестьдесят восьмой улице. Однако он собирался продать эти три дома и построить свой огромный дом на Пятой авеню, 1100, прямо по соседству с Варбургами, и, как будто одного загородного дома было недостаточно, он строил еще один в Колд-Спринг-Харборе, на Лонг-Айленде. Якоб Шифф, ругавший Варбургов за показное поведение, сдался, когда дело дошло до Кана. В итоге строительство дома Кана на Лонг-Айленде заняло у рабочих и садовников два года. Дом был выполнен в нормандском стиле, имел форму буквы H и требовал 125 человек прислуги. По размерам он почти не уступал старому отелю Grand Union в Саратоге. Столовая в георгианском стиле вмещала двести человек, а комнат для гостей было так много, каждая с утопленной ванной, что к каждой двери была прикреплена небольшая картотека (из чистого серебра), чтобы слуги могли следить за гостями, а гости — друг за другом. На многие мили простирались сады и акры теплиц. В период затягивания поясов в военное время, дефицита и общей экономии дом в Колд-Спринг-Харборе подвергся широкой критике.

Тем временем знаменитое письмо Феликсу Дойчу сделало Кана востребованным как антинемецкого памфлетиста. В детстве он хотел стать драматургом и с радостью взялся за перо. Ему лучше всего удавались инвективы, и в его аллитерационной полемике речь шла о «коварных заговорщиках... архитекторах анархии... нарушителях международного права». Германия, писал он, виновна в «преступлении, нагроможденном на преступление, в отвратительном попрании законов Божьих и человеческих». В Германии его нападки достигли цели, и в настоящее время против Отто Кана ведется согласованная немецкая пропагандистская атака. Его называли «предателем... изменником... изменником и разлагателем немецкой морали». И неизбежно вместе с этими нападками поднялась волна антисемитизма, которая, конечно же, захлестнула и бедного Якоба Шиффа. Теперь его очерняли и в США, и в Германии. Такие люди, как Отто Кан, заявило немецкое правительство, не более квалифицированы для выступления от имени союзных держав, чем Якоб Шифф — от имени Германии.[53] Эти люди, заявили представители кайзера, были евреями — «чужаками, людьми без родины, лишенными всех чувств, кроме любви к деньгам». Не падая духом, Отто Кан продолжал писать эссе и выступать с речами.

В то время как президент Вильсон продолжал отстаивать американский нейтралитет, Кан убедился в неизбежности и необходимости интервенции. Однако он не решался комментировать американскую политику в своих речах или эссе, поскольку не был американским гражданином. В то же время он не хотел отказываться от британского гражданства, опасаясь, что такой шаг вызовет критику в Англии. В январе 1917 г. он принял решение и, что характерно, объявил о нем в газете New York Times. Он стал натурализованным американцем. 28 марта он получил последние документы, и у него было менее десяти дней, чтобы изложить свои интервенционистские взгляды. 6 апреля Америка вступила в войну.

Теперь его речевая и пропагандистская кампания пошла полным ходом. В одной из своих самых пламенных речей под названием «Проклятый дух пруссачества», впервые произнесенной на мероприятии, посвященном займу Liberty Loan, он говорил об «отвратительном духе... и германское правительство, одержимое им, заслуживает того, чтобы называться врагом всего человечества». Его речи печатались в газетах по всей стране, а также в Париже и Лондоне. Затем, переведенные на немецкий язык, они попадали в правительственную типографию США, откуда сотнями тысяч разбрасывались с воздуха над Германией. Особой специальностью Кана стали выступления перед немецко-американскими группами, в которых он призывал их увидеть современную Германию в ее истинном свете и «ожесточить свое лицо против чудовищных доктрин и действий, лишающих их той Германии, которую они любили, той Германии, которая была объектом любви и восхищения всего мира». Он выступил перед немецким населением Милуоки и Миннеаполиса, а в Мэдисоне (штат Висконсин) объявил, что передаст весь свой доход на военные и благотворительные цели — «после вычета необходимых расходов на себя и свою семью». Эта новость попала на первые полосы газет во всех городах Америки, и радостный Кан написал: «Какая слава быть американцем! Какое счастье жить в эти волнующие душу дни!». Редко какой банкир получал такое удовольствие от войны, а ведь впереди были еще более славные моменты. Когда немецкая армия продвигалась к Марне, она встретила, как ей показалось, брошенную колонну американских грузовиков со снабжением. Солдаты набросились на грузовики, разрывая упаковки, в которых, как ожидалось, находились продукты питания, но обнаружили кипы пропагандистских брошюр Отто Кана. Немецкие солдаты сидели и читали то, что говорил Кан, и в тот же вечер произошло несколько случаев дезертирства.

Гнев кайзера, и без того едва сдерживаемый, вскипел, когда он узнал об этом инциденте. Газеты Берлина, Франкфурта и Кельна начали массированные нападки на Кана, цитируя слова самого кайзера о том, что Отто Кан и подобные ему люди — «шмутцфинкены», или грязные свиньи.

Не обращая внимания на гадкие прозвища кайзера, Кан активизировал свою памфлетную деятельность. «Очернение Боше и сторонников Боше я ношу как почетный знак!» — кричал он. Мое имя уже четыре года находится на самой черной странице «Черной книги» германского правительства». Затем он объявил о своем самом смелом шаге: он сам отправится в Европу и «оценит ситуацию». И снова он попал на первые полосы газет.

Был апрель 1918 г., Северная Атлантика была полна подводных лодок. Тем не менее он отплыл в Англию, совершенно не зная, как его там примут. Отказ от британского гражданства, как он и ожидал, был подвергнут критике, к тому же англичане не забыли позицию Якоба Шиффа по вопросу о союзном займе. Еще в феврале того года — спустя почти четыре года после визита лорда Рединга — лондонская газета Times негативно отзывалась о Шиффе, цитируя его слова, сказанные корреспонденту Times, что он «скорее готов помочь кайзеру, чем союзникам». Однако, когда Кан отплывал в Европу, его