Расул Гамзатов - Шапи Магомедович Казиев

НА РУИНАХ КОЛОССА

Но на одной шестой части суши, в СССР, всё было иначе. Государственный механизм разладился. Спасти страну от надвигающейся катастрофы было уже невозможно. Гамзатов тревожился за Дагестан, за будущее небольшой республики, но журналистов больше интересовала судьба самого поэта.

Из беседы с Евгением Дворниковым:

«— Вы защищаете Дагестан и горцев. А вот читатели не всегда готовы защищать вас. Недавно наша редакция получила письмо из Дагестана, Извините, процитирую: “Расул Гамзатов не великий поэт, потому что он “певец застоя”. Пик его славы пришёлся на брежневские времена. И в годы Хрущёва ему жилось неплохо. И при Сталине”. Скажите откровенно, сердят такие письма? Или вы считаете их хулой?

— Конечно, самолюбие задевают, но в ответную атаку идти не собираюсь. Во-первых, знаю, что я не великий поэт.

Тут с автором письма полностью согласен. Во-вторых, поэтической славы я ещё не вкусил. Быть может, у меня есть некоторая популярность, но слава — это совсем другое. Кроме того, не думаю, что поэт — если он в самом деле художник — живёт в какие-то периоды: хрущёвский, брежневский и т. д. Такая периодизация может быть у обывателя, но не у поэта. Сегодня, как и в “брежневские” годы, я пою “Журавли”. Всё о том же моя лирика: берегите детей, берегите матерей...

Прожита жизнь, и теперь, оглядываясь назад, вижу: всё, что было связано в моих стихах с политикой, оказалось, к великому огорчению, недолговечным. О многом сожалею. Сожалею, что не написал то, что мог бы написать. Но куда больший грех: писал то, что мог бы не писать...

— Помните у Пастернака: “И тут кончается искусство, и дышат почва и судьба”?

— Пастернак — поэт вечности. В двух этих строках уместился весь смысл поэзии...

— Был ли в вашей жизни случай, когда вы устыдились собственного поступка? Пусть не поступка — хотя бы молчания...

— Было, всё было... Однажды я с женой сидел в Москве в ресторане “Баку” — это напротив моего дома. И вдруг из-за соседнего столика от незнакомых людей получаю такую записку на бумажной салфетке: “Как же так, поэт Гамзатов? Вы до сих пор не написали об афганских “Журавлях”.

Уже шли в мою страну цинковые гробы; ко мне, депутату Верховного Совета СССР, почтальон чуть ли не каждый день приносил горестные письма, а на праведных устах поэта лежала печать молчания. Эта записка на бумажной салфетке и эти письма, облитые слезами, — укор на всю жизнь... Мы сейчас ругаем “тройки”, которые принимали трагические решения в годы репрессий. Но разве не трое-четверо санкционировали афганский поход?

— Простите, простите... Вы же были членом Президиума Верховного Совета СССР. К кому же вы теперь апеллируете? У вас власть от имени народа.

— Да меня никто не спрашивал, отправлять ли наших ребят в огонь. О вводе войск я узнал, как и все, из газет. А люди думают, будто на заседании Президиума было какое-то голосование, и Гамзатов поднимал руку “за”.

— Тогда напрашивается философский вопрос. Может быть, поэт вообще должен быть подальше от власти? Он — властитель дум и сердец, и этого достаточно. Прямая связь с государственными структурами чревата, как видим, конфликтом с собственной нравственностью...

— Нет, лучше пусть будет поэт в органах власти, чем кто-то другой. Всё-таки почти всякий художник — гуманист, душа государства. Ведь у всех государств — сердечная недостаточность. Тяжко только, когда твоим мнением не интересуются».

Что было дальше известно всем, кто видел те годы, но каждый трактует это по-своему. Осмыслить происходившее было трудно, не понимали этого до конца и сами вершители истории. В поэме «Времена и дороги» Расул Гамзатов писал:

Не знаю, я не знаю, что за снег

В горах такое породил ненастье.

Иль это время, полное напастей,

В засаде поджидало, как абрек.

Что за очки у сердца моего? —

Минувшее ясней того, что рядом.

Каким меня окутывает чадом,

Что впереди не видно ничего?[173]

В марте 1990 года Михаила Горбачева избрали президентом СССР. В июне Борис Ельцин стал президентом РСФСР. И то и другое было зыбко, и президенты схлестнулись в борьбе за главную власть.

А тем временем начались массовые забастовки, породившие экономический хаос и разрыв экономических связей. Деньги обесценивались, как коммунистические идеи. Инфляция съедала последние сбережения, банковские вклады были заморожены. Кризис уравнял всех, обнищавшему населению предлагали самому о себе позаботиться.

Либерализация цен сделала продукты малодоступными. Однако, по изумлявшему иностранцев советскому обыкновению, при пустых прилавках магазинов холодильники граждан, как правило, бывали полны. Талонная система на самое необходимое, введённая впервые с послевоенных лет, кое-как спасала положение. Привилегированным слоям еженедельно выдавались «продуктовые заказы». Но тревожное ожидание, что скоро и это всё может кончиться, заставляло людей запасаться впрок всем, что можно было ещё найти.

Помнится почти фантасмагорическое зрелище, когда известные московские писатели, осчастливленные талонами на закрытую распродажу в Манеже, стояли в огромной очереди за посудой, кофемолками, коврами и прочим «дефицитом». Лица у классиков были озабоченные, глаза они старались отводить в сторону, ощущая чувство стыда, почти позора. Да и товары эти не были им нужны, но приходилось брать, что дают, потому что вполне могло случиться, что исчезнет и это. Расула Гамзатова среди покупателей не было, его больше волновала исчезающая держава.

СССР оказался колоссом на глиняных ногах и неудержимо рушился. Бывшие советские республики объявляли себя независимыми государствами. Попытки удержать их оборачивались столкновениями. Разгорались споры о территориях, межнациональные конфликты, начиналось вооружённое противостояние, пролилась кровь. «Начали с перестройки, а закончили перестрелкой», — вспоминал горький юмор Гамзатова его врач Тажудин Мугутдинов.

Больше всего Расул Гамзатов опасался, что распри затронут и Кавказ. Затронули. Он боялся за единство многонационального Дагестана. Его пытались расшатать.

«Национальный вопрос тут ни при чём, — говорил он в интервью Фатине Убайдатовой. — Это борьба за власть. Основа всех военных конфликтов — деньги. Всякий переворот совершает брюхо. А человек, если голоден, может натворить много бед... Лучшее решение национального вопроса — не поднимать его. На этом делают деньги, карьеру. Поднимают еврейский вопрос, создали образ “лица кавказской национальности”. Когда я приехал учиться в Литинститут, я не знал, кто какой национальности. Какая мне разница. Мне подавайте талант, какой бы нации он ни был. Горький хорошо сказал: “Не командовать