От глупости и смерти - Харлан Эллисон

– Пойдем, покажешь свой дом, – с нажимом сказал я.

Я вытащил ключи из машины и, применив захват, которому научился в Форт-Беннинге[40], когда служил Дяде Сэму положенные два года, рысью поволок Гора к дому. Открыл дверь, подтолкнул его вперед и пнул под зад со всей силы, так что наш Красавчик Браммелл[41] пролетел через всю комнату и приземлился на бар-тележку из искусственного красного дерева. Стаканы полетели во все стороны, декоративный шейкер врезался в стену, а сам бар рухнул на бок. Я захлопнул входную дверь и направился к Роджеру, который все еще лежал на полу в самой нелепой позе. Глаза у него горели, как противотуманные фары.

– Гони четыре сотни, – нежно сказал я, ухватив его за грудки и модную стрижку от Джея Себринга[42] за двенадцать долларов.

– Нет, погоди, – начал он.

– Curettage, – процитировал я недавно вычитанное слово. – Это «выскабливание» по-французски. Простейшая процедура, заключающаяся в выскабливании слизистой оболочки матки. – По-прежнему держа Роджера за волосы, я выпустил его куртку и сжал кулак.

– Процедура выполняется под легким общим наркозом. – Я как следует врезал Роджеру в глаз. – Нормальная матка представляет собой грушевидный гладкомышечный орган около трех дюймов длиной, двух дюймов шириной и дюйма толщиной, расположенный в средней части полости малого таза. – Он повалился на бок; его лицо сначала покраснело, потом посинело, потом посерело, из небольшой ссадины пошла кровь, глаза затуманились.

– У матки, – продолжил я, отвешивая ему оплеухи, чтобы привести в чувство, – имеется три оболочки: тонкая внешняя (облегающая), плотная мышечная и слизистая оболочка полости матки, расположенной в центре органа. – Роджер вернулся из страны грез и с испугом глядел на избивающего его посланца эриний[43]. После очередной оплеухи он прикусил язык и заверещал что-то нечленораздельное. Я двинул его в правое ухо, потом в левое; его голова колыхалась, как подтаявший верхний шарик мороженого в вафельном рожке.

– Говоря простым языком, функция матки заключается в том, чтобы принять оплодотворенную яйцеклетку (которая перемещается в нее из яичника по фаллопиевым трубам), сохранять и питать эту яйцеклетку на протяжении беременности и – тут я что есть силы дал ему в зубы, – вытолкнуть полностью сформировавшийся эмбрион. С тебя четыре сотни, Роджер. – Я разбил Гору верхнюю губу; нижнюю он прокусил сам и начал снова впадать в забытье.

– Гони деньги, Роджер, детка, – тихо сказал я. Он опять завалился на бок и лежал так, трясясь от страха.

Я пошел на кухню и налил себе стакан холодной воды. С порядком в доме у него было так себе, мне пришлось вымыть свой стакан. Я обработал Роджера не очень аккуратно – не профессионал все-таки. Тем не менее у меня открылись глаза на то, сколько во мне, оказывается, ненависти, жестокости и прямо-таки образцового бешенства. Я сидел рядом с Роджером, пока он промокал лицо влажным полотенцем, и от его вида у меня колени тряслись. Его лицо выглядело так, как будто кто-то принял его за десятифунтовый кусок филе и решил поджарить: левый глаз заплыл и превратился в поблескивающую красно-синюю массу, рот разбит, нижняя губа прокушена насквозь, всё остальное покрыто синяками и ссадинами. Да, немало времени пройдет, прежде чем ему снова начнут подмигивать гардеробщицы из клуба «Пи-Джейс». Я протянул Роджеру телефон. Он посмотрел на него, потом на меня. Синева вокруг подбитого глаза начинала расползаться у него по щеке.

Он позвонил отцу и наплел, что угодил в неприятную историю и ему позарез нужно четыреста долларов. Думаю, папаша понял, в какую именно. Где-то в середине разговора Роджер просветлел – значит, старик согласился. Наконец, раз десять повторив: «Да, папа, это в последний раз; вот увидишь, теперь все изменится; спасибо, папа, ты не пожалеешь, что помог», – он повесил трубку. Я наградил его самым жестким взглядом, на какой был способен, и сказал:

– Плохо, что у нас нет закона, который защищал бы девочек вроде Дженни от собственной глупости. Или закона, который бы наказывал парня, который ведет себя не по-джентльменски. Но вот что я тебе скажу, дружище: бывают вещи пострашнее, чем то, что я с тобой сделал. Можешь заявить на меня в полицию, хотя я бы на твоем месте не стал. Что мне можно предъявить? Угрозу насилием? Но я тебе не угрожал. Так что в лучшем случае меня привлекут за нанесение побоев и упекут лет на пять, но напоминаю тебе: есть вещи пострашнее, и если я сяду, эти вещи с тобой сделают куда более серьезные парни, чем я. Так что поразмысли об этом. Мы повезем Дженни в Мексику в четверг, поторопись с деньгами. – С этими словами я встал и направился к выходу.

Роджер зарычал на меня с пола.

– Знаешь, кто твоя Дженни? Сучка и вертихвостка, вот кто! Она не меньше меня хотела! Никакой чести там и не водилось, защищать нечего! Так что возьми-ка свою Дженни и засунь…

Я аккуратно поставил ногу ему на мошонку и нежно произнес:

– Она не моя Дженни. И не твоя. Она своя собственная, и какая бы она ни была, она, как-никак, человек. Чего о тебе, боюсь, не скажешь.

Когда я уходил, Роджер ловил ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

Мотор моей машины все еще работал.

Когда я вернулся, Дженни была одна. Руни поехала навестить родителей: они купили новую собаку, а Руни с ума сходила по младенцам и маленьким собачкам. Поэтому она и носилась так с Дженни, которая немного напоминала и младенца и собачку сразу: младенца – свежим розовым личиком и наивностью, а собачку – пугливостью и потребностью в любви, которую они излучают нон-стоп.

– Сыграем в джин? – спросил я.

Дженни кивнула и пошла за потрепанной колодой. Мы расположились на диване, и пока она тасовала карты, я закурил. Некоторое время мы молча играли. Наконец, когда у меня вышли четыре пики и я обогнал Дженни на двадцать пять очков, я сказал:

– Я поговорил с Роджером. Он передумал.

– Ты ничего ему не сделал?! – Это было первое, о чем она подумала. Не о деньгах, не о том, что с ней будет, нет – как там Роджер.

Я на секунду почувствовал себя неловко до колик – как будто я влез в разборки между двумя людьми, которые знают друг друга куда лучше, чем незваный советчик, стремящийся их помирить.

– Он в порядке. Мы просто поговорили, и я убедил его, что ответственность на нем. Он отдаст тебе деньги до четверга.

Дженни опустила руки, и я увидел ее карты – не очень,